Первые воспоминания. Рассказы

Труднее всего было бесшумно открыть дверь. (Борха тоже мучился с дверями, когда крал бабушкины деньги. Но мы брали куриное перо, опускали его в масло и смазывали петли в комнатах наших зверюг.)

Горого упал и жалобно раскинулся крестом, уткнувшись в ковер черным носом. Я подняла его, сунула за пазуху и обмотала ему шею цепочкой медальона. Взяла свои вещи, оделась в соседней комнате и вышла, держа сандалии в руке. В конце коридора, рассекая тишину, тикали часы. Моя длинная тень кралась за мной до самой лестницы. На первой ступеньке я присела и обулась. Было очень жарко, и казалось, что это не явь, а облако сна. (Я и сейчас вспоминаю, что в этот день все мы жили как будто в большом бокале, где гасли звуки. В душной тишине я слышала только слова нашей первой беседы с Мануэлем. Мой голос и его. Я видела острые глазки зеленой ящерицы, притаившейся, словно чудище, у самых наших голов, когда мы лежали в траве, на откосе.)

Я вышла в патио. Солнце яростно сверкало на беленых стенах, тени в пролетах арок сгустились во влажный пар. Я остановилась у сложенных мотыг, которыми работал Тон, и услышала голос Лоренсы:

— Разве можно его прогнать?

И голос Антонии:

— Дай бог, чтобы никто не знал… Никому не говори, даже ей…

Тут они и вышли — Лоренса, а за ней Мануэль. У Лоренсы в руке был ключ. Она свернула за желтый угол дома.

— Куда они, Антония? Чего он хотел?

— Воды. У них собаку убили и бросили в колодец.

— Зачем?

Она пожала плечами, не отрываясь от шитья:

— Кто их знает!

Я отвела глаза от ее стиснутых губ, из которых торчали булавки, — и пошла за Лоренсой. Они шли к колодцу, в огород, который был в самом начале откоса.

Прислонившись к оливковому дереву, я смотрела на них. Внизу, сквозь агавы, блестело зеленое море, а деревья против света казались черными. Мануэль склонился над колодцем, Лоренса опустила ведро, заплескалась вода. Звонкий, прохладный, серебристый плеск в горящей тишине. «Собаку бросили». Я посмотрела на свои ноги и увидела, что краешком сандалии что-то черчу. «Наверное, жуткая вонь. Пить нечего, вот он и пришел».

— Не знаешь, кто? — спросила Лоренса на здешнем языке.

Он не ответил, вплотную припав к колодцу. Его темные руки блестели, когда он вытягивал веревку. Каменный дракон как будто смеялся. (Китаец утверждал, что эта голова — XII века.)

— Бери сколько хочешь, — тихо сказала Лоренса. — Только не говори никому.

Она повернулась и ушла. Я притаилась за деревом, Мануэль вытянул ведро, вылил воду в кувшин. Кувшин был очень большой, зеленый, эмалированный. «Собаку, ужас какой, — подумала я, — просто ужас».

IV

Наверное, больше всего я удивилась, что он не сердится. Услышав мои шаги, он поднял голову. Я помню — так ясно, словно все это случилось сейчас, — скрип ворота и темную сырость колодца, горячую, как дыхание земли. «Вода очень холодная», — сказала я, или что-то еще глупее, но своего добилась: он обернулся и посмотрел на меня. Я видела раньше, в огороде, его загорелый затылок, а сейчас он повернулся ко мне, и я подумала: «Он еще ни разу на меня не смотрел». Когда он брал нашу лодку, он не смотрел на нас. (Вдруг я почувствовала запах сада, где мы были, когда он похоронил отца, и увидела солнце в виноградных листьях и какой-то блеск — наверное, злое сверкание зеленых, золотых и алых осколков.)

Я думаю, было начало четвертого, солнце палило вовсю, и листья никли от жары. Зеленоватая пыль, как дождь веков, осела на голове дракона. У Мануэля было твердое, худое лицо. Оно сверкало на солнце, словно отполированное временем дерево, а запавшие глаза были черные, глубокие, с зеленым отливом. Я никогда не видела таких глаз. Взглянешь в них и забудешь, какой у него нос, какой рот (я — взглянула и забыла). И странно: Борха, Гьем, Хуан Антонио вечно меня унижали, но только сейчас, перед этим мальчиком, которого никто не уважал (перед сыном человека, убитого за нечестивые идеи), я почувствовала себя смешной и ничтожной. Я покраснела, вспомнив свои нелепые выходки, хвастовство, сигареты, карамельки, — все показалось мне жалким и нелепым. Не зная, что же еще сказать, я стояла и смотрела на него и вдруг поняла, что глупо протягиваю руку. Я, внучка доньи Пракседес, кузина Борхи, учившаяся в монастырской школе, была тут ни к чему. «Не сердится», — подумала я. Он не сердился, а как-то печалился, не только о себе, а может быть, и обо мне. Словно принял меня, сжал в руке, как сжимала я сама холодный белый шарик, в котором падал снег. Печаль его вместила мою нетугую косу, уже соскользнувшую на шею, и плохо заправленную блузку, и не застегнутые в спешке сандалии, и струйку пота на лице.

— Ужас какой, — сказала я и поняла, что у меня дрожат губы, а говорю я совсем не то. — Они ужасно с вами поступили.