Первый арест. Возвращение в Бухарест

Я отложил книгу. Чтение не отвлекло меня от мыслей о Раду. Более того, меня охватило чувство бешенства, когда я подумал, что Раду, возможно, арестован, а Чоран — автор этой книжки, маленький человечек, крошечный лакомка-воробей — сидит теперь в кафе, пьет пиво и закусывает пирожными и ему не угрожает ни арест, ни сумасшедший дом. Впрочем, он не сумасшедший. Это другое. Что? Пробуждение в спинном мозгу рефлекса убийства, который ищет себе подкрепления в коре больших полушарий головного мозга? Глупый и грубый приказчик, следящий жадными глазами, как хозяин подсчитывает выручку, и мечтающий ударить его ломом по затылку? Горбун в полувоенной форме, выпячивающий свою цыплячью грудь, обвешанную оружием, перед толпой, состоящей из здоровых и нормальных мужчин, красивых и недоступных для него женщин? Или простое подражание тем, кто давно объявил, что «каждая мысль, доведенная до конца, означает — стреляй»?[57] Те, в Германии, уже стреляют. И собираются перенести стрельбу в другие страны. Эти, здесь, стреляют пока лишь в учебном порядке. У них уже есть гимн в честь убийц и «гнезда смерти». Они застрелили одного премьер-министра, но его преемник продолжает им покровительствовать. Там, в Германии, было то же самое. История повторяется. Когда дело идет об убийствах, казнях, подлости, лицемерии, история всегда повторяется.

Я посмотрел на часы — они показывали половину двенадцатого. За дверью сопел Тудорел. Я позвал его в комнату. Мы поделили остатки салами[58], принесенного Анкой, и принялись вместе разглядывать иллюстрированный журнал. Тудорел водил пальцами по картинкам, и, так как они были слишком сложны для него, он успокаивал себя, произнося каждый раз свое любимое волшебное слово: «Почему?» Сначала я пробовал ему объяснять, пока вдруг понял, что я и сам не знаю почему. Со страниц «Realitatea ilustrată» на меня смотрели обнаженные танцовщицы театра «Кэрэбуш», танки, муллы, Польский коридор, квадратный подбородок Муссолини, черные усики Гитлера, голод, холера, тиф, нефть, Лига наций, возрождающийся германский флот, Бродвей — пестрый странный мир, похожий одновременно и на цирковую арену и на сон сумасшедшего. Почему? Король после молебна за его здравие у дверей церкви — здоровый, губастый, с выпученными рачьими глазами, в толчее мундиров, черных ряс, белых мантий с черными крестами на груди, цилиндров, орденов, эполет, льстивых улыбок, подобострастно склоненных голов… Почему? На голой земле лежит человек, босой, без шапки; рядом стоят жандармы в начищенных сапогах, в голубых мундирах с белыми аксельбантами и показывают ружьями на лежащего. «Бандит Опря Арсение, застреленный при попытке к бегству». На другой фотографии голова бандита Опря Арсение, аккуратно отрезанная от трупа для отправки в какой-то институт… худое лицо с густыми бровями и полураскрытыми, красиво очерченными губами… во рту только один зуб — остальные выбиты жандармами. Опря Арсение, как поясняет надпись, уже был арестован однажды за кражу не то курицы, не то ягненка — теперь он пытался украсть в сельской лавке башмаки и был застрелен. Почему? «Тудорел, миленький… где ты?» Сонный, испитой голос нежен и тих. Она наконец проснулась и вспомнила про сына. Она его, конечно, любит и все-таки уходит каждую ночь, где-то напивается и валяется потом весь день в постели. Почему?

Когда Тудорел ушел, я снова долго стоял у лестничной клетки, прислушиваясь к тому, что делается на нижних этажах. Я понимал, что это глупо, но ничего не мог с собой поделать. Внизу было тихо — в конторах начался обеденный перерыв. Потом он кончился, и снова застучали машинки. Потом кончился рабочий день, нижние этажи опустели, только с улицы по-прежнему доносился слитный шум автомобилей, трамваев, толпы. Я лежал на своей койке и смотрел на дверь. Раду… Если бы вдруг открылась дверь и он появился бы на пороге… И я вдруг увидел его так ясно, как будто он находится в комнате, увидел его темное скуластое лицо, нос пуговкой, узкогубый рот и спутанные лохмы, к которым редко прикасались ножницы, — я люблю его, люблю его маленькую угловатую фигуру, его серьезное лицо с блестящими глазами, в которых всегда прячется смешок…

Я долго стоял у окна, глядя на сгущающиеся сумерки. Солнце садилось далеко, невидимое отсюда, где-то за высокими коробками домов. Но я видел, как облака над крышами стали пурпурными, как загорелся где-то там, в вышине, фантастический город, как рушились его диковинные строения. Потом огонь потух, и все покрылось серым пеплом, но, когда наступил вечер, в небе снова зажглись облака — теперь они отражали бесчисленные огни города. Раду не вернулся.

В первом часу ночи я выглянул в коридор. Мать Тудорела в дождевике и неизменных резиновых ботах запирала снаружи дверь своей комнаты — она отправлялась в свой обычный таинственный поход. Теперь я окончательно понял, что Раду не вернется. Я это знал с утра, но не хотел верить. Теперь я наконец поверил. Раду арестован. У меня не было никаких доказательств, но я был убежден, что это так. Ничего другого с ним не могло случиться.