Первый арест. Возвращение в Бухарест

— Я не могла прийти, ты же знаешь, какие у меня суматошные дни. Тебе что-нибудь нужно было?

— Нет. Я ждал тебя и вчера и позавчера…

— Что-нибудь случилось?

— Нет. Просто так. Что ты делала позавчера?

— Многое… тебе будет неинтересно. Вот только одно — у меня была встреча со Стариком. Мы говорили о вашем деле…

Я немедленно отмечал в уме: позавчера она думала обо мне; она говорила со Стариком о нашем деле, — значит, она вспомнила и меня.

— А вчера, Анка, чем ты была занята вчера?

— Днем в библиотеке, а вечером я была на Бэрэцией в помещении, которое сняли «Друзья СССР». Там еще нет мебели, но было полно народу. Между прочим, ваше дело их очень интересует, оно ведь может быть использовано и против общества, так что они будут держать с тобой связь…

Так… вчера она тоже думала обо мне. Значит, она думала обо мне и вчера и позавчера. Мне сразу стало радостно и легко. Больше мне ничего и не нужно было — все, что я себе позволял, это подержать иногда ее руку в своей.

И вот случилось однажды так, что, когда она сидела вечером у меня, неожиданно погас свет. Вечер был теплый, раскаленные за день стены и крыши домов еще не успели остыть, и в глубоком каменном колодце нашего двора стояла такая духота, что темнело в глазах. Вскоре после того, как пришла Анка, над городом повисла грозовая туча, передергиваемая молниями без грома. В воздухе было разлито какое-то томление, ожидание, грома все еще не было, но вдруг стало так тихо, как будто, испуганные надвигающейся грозой, остановились трамваи, смолкли рожки автомобилей, перестали разговаривать люди. И вот тогда-то и погас свет в комнате. Я выглянул во двор и увидел, что электричество погасло во всем доме. Когда вспыхивали молнии, я видел лицо Анки, озаренное быстрым и в ту же секунду гаснувшим зелено-голубым пламенем, и оно казалось мне далеким и призрачным. Потеряв всякое представление о времени, мы сидели рядом и смотрели в раскрытое окно на приближающуюся грозу. Молнии вспыхивали все чаще, и вдруг комната озарилась до неправдоподобной видимости, и я увидел Анку всю — ее лицо, обнаженные до плеч руки и округлые колени, стиснутые узким платьем. Я увидел все это сразу, и все это с такой силой хлынуло на меня, что я взял ее за руки и притянул к себе. Руки у нее были холодные, но я крепко прижал ее к себе и почувствовал тепло ее тела, дыхание. В следующее мгновение раздался сильный треск, где-то над крышами прокатился первый гром, за окном все сразу завыло, заскрипело, но я уже ничего не видел, кроме приближающихся полураскрытых губ Анки. Ветер хлопнул оконной рамой и выбил стекло, но еще сильнее и отчетливее я слышал, как стучит кровь в моих жилах, как она все прибывает и прибывает, а все остальное смолкло, потонуло, погасло…

За окном шумел и плескался дождь. Он лил давно, но я услышал его только теперь. Анка лежала, положив голову на мою руку, и, так как молний больше не было, я не видел ее лица, и мне казалось, что она спит. Моя рука под ее головой оменела, но я боялся шевельнуться, чтобы не разбудить спящую. Все произошло так быстро, что я не успел опомниться. И хотя я лежал неподвижно, кровь во мне все еще громко стучала, у меня все еще кружилась голова даже от запаха ее волос, затопивших подушку, и я страстно желал только одного — чтобы зажегся свет и я смог снова увидеть ее лицо. И вот наконец на одном из нижних этажей вспыхнул свет, потом слабые желтые лучи поползли и по стенам моей комнаты. Я осторожно повернул голову и вдруг увидел, что Анка не спит, а смотрит на меня и глаза ее полны слез.

У меня перехватило дыхание. Она плачет? Значит, она не чувствует того, что чувствую я? Почему она плачет? Что с ней? О чем она думает? В конце концов, что я знаю о ее чувствах? Вот она плачет. «Почему ты плачешь, Анишоара?» Она слабо попыталась улыбнуться. Восковой свет, сочившийся в раскрытое окно, разлился по ее лицу. Я смотрел на него в упор, и у меня было, такое ощущение, будто я проваливаюсь в пропасть. «Почему ты плачешь, Анкуца?» Я крепко обнял ее, и она лежала в моих объятиях неподвижная, чужая, и, когда она всхлипывала, я чувствовал, как вздрагивают под рубашкой ее плечи и грудь.

— Мне стыдно, — сказала она тусклым невыразительным голосом.

— Почему?

— Я тебя не люблю…

— Не любишь?

— Нет. Я бы очень хотела… ты теперь мой самый близкий товарищ. Но я не могу… Ты не сердишься?

— За что?

— За то, что я тебя не люблю по-настоящему…

— Совсем этого не нужно, — сказал я.

— Нет, — сказала она. — Было бы так хорошо, если бы я смогла полюбить тебя…

— Вздор, — сказал я. — Я не требую от тебя никакой любви. Брось ты эти разговоры про настоящую любовь. Все это самообман, мещанство и вообще. Все это брехня, придуманная буржуазией в эпоху ее относительного расцвета…

— Нет, — сказала она, и у нее был такой грустный голос, что у меня защемило в груди.