Первый арест. Возвращение в Бухарест

Кресла в директорском кабинете были мягкие и глубокие. Неллу совсем потонул, видны были только его очки. Виктор смотрел на нас с таким выражением, словно он сейчас встанет и скажет: «А что я вам говорил, ребята?» Дим все больше мрачнел, только Бранкович слушал внимательно и, казалось, все еще чего-то ждал. Когда те двое снова заговорили о несдержанности, свойственной молодежи, Бранкович вдруг спросил, получали ли они когда-нибудь по морде от полицейского. «Что такое?» — спросил Ливеску и выронил монокль из глаза. Директор снова закашлялся и начал бормотать, что он, конечно, понимает наши чувства, но газета не может действовать опрометчиво, очень важно быть сдержанным, особенно при нынешних обстоятельствах. «При каких таких обстоятельствах?» — спросил Дим. «Успехи Гитлера, рост Железной гвардии. Фашисты ведут кампанию против нашей газеты, они называют нас юдеофранкмасонами». — «Так поддержите наших товарищей, — сказал Дим. — Мы как раз и боремся против фашизма». — «Да, в общем это так, конечно… но где гарантия, что ваши арестованные товарищи не коммунисты?»

Я взглянул на картину, висевшую на стене, и мне вдруг показалось, что волы, впряженные в телегу, качаются в ярме, а телега то исчезает, то появляется среди крупных волн пшеницы… Похоже, что от директорских речей у меня закружилась голова. Сколько раз я уже это слышал: мы — демократы, и мы, конечно, против фашизма. Но если вы боретесь с фашизмом потому, что вы коммунисты, то нам не по пути. Фашисты это знают, стоит кому-либо выступить против них, как они объявляют его коммунистом, и он немедленно начинает оправдываться… Чудная, последовательная демократия. Чума на ее голову!

Мы вышли из директорского кабинета, негодуя и чертыхаясь, но Захария догнал нас в коридоре и спокойно сказал: «А теперь зайдемте к хозяину». — «Разве мы не были у хозяина? Какого же черта он называет себя директором?» — «Не важно, как называется должность, — сказал Захария, — важно, кто распоряжается кассой. Пойдемте — попробуем уговорить Войновича».

Мы спустились на первый этаж, в администрацию. Здесь всюду были столы, секретеры, блестящие конторки «фише» и блестящие плеши, склоненные над огромными гроссбухами, и проворные руки в нарукавниках из черного сатина щелкали на счетных машинках и выписывали квитанции. В самом конце большого зала, заставленного, как шахматная доска фигурами, различными образцами канцелярской мебели, мы увидели застекленную конторку, в которой сидел человек с вьющимися волосами, тонкими губами и ястребиным носом. Это был административный директор газеты Войнович. Он подписывал бумаги, разговаривал по телефону, сосал какие-то лепешки, которые он брал из пепельницы, и одновременно знаками показывал Захарии, что можно войти — он совершенно свободен.

— Привет, ребята. Заходите, рассаживайтесь… (В кабинете стояло только два стула.) Я слушаю. (Это не нам, а в телефонную трубку.) Так в чем дело, ребята? (Это нам.) Нет! Нет! Ты шмекер![79] И Василиу шмекер! Все вы шмекеры! Это я не вам, ребята, вы не шмекеры, — я догадываюсь, кто вы такие… Ну как, Захария, скоро начнется революция? Как вы поступите с буржуями — расстреляете всех на рассвете? Чепуха! Ни одной леи вы не получите. Идите вы все к чертовой бабушке! (Это снова не нам, а в телефон.) Значит, меня тоже расстреляют на рассвете? (Это снова нам.) Одну минутку! (Зазвонил другой телефон.) Алло! Да. Нет. В шею! (Отбой.) Так, я вас слушаю. Что хотят товарищи, Захария?

Наша история Войновичу не понравилась, он сказал, что, если мы подождем пять минут, он выяснит, как сегодня котируется Россия, и тогда все станет ясным. Он тут же позвонил кому-то по телефону и сказал, чтобы ему срочно прислали дядюшку Костела.

Мы тихо переговаривались между собой. Дим спросил, намерены ли мы терпеть, если этот шмекер тоже начнет нас поучать, лично он этого не потерпит, но Неллу сказал, что революционер должен обладать выдержкой, самое важное — никогда не горячиться.