Первый арест. Возвращение в Бухарест

Через несколько минут в дверь просунулся человек с такими же тонкими губами и ястребиным носом, как и у администратора, и Захария шепнул нам, что это и есть дядюшка Костел — брат Войновича. Когда братья кончили разговор, сразу же выяснилось, что Войнович не сможет ничего для нас сделать, потому что «Россия не котируется». Россия могла бы котироваться, сказал Костел, но они не хотят. Кто не хочет? Татареску не хочет. Манолеску не хочет. Ангелеску тоже не хочет. А царанисты, Маджару, Михалаке, Маниу? Они тоже не хотят, сказал Костел. Они боятся большевизма. Значит, торговли с Россией не будет? Нет. Они боятся большевизма. Тут вмешался Дим и спросил, что все это, черт возьми, значит? Мы ведь не представляем Россию и не пришли сюда интересоваться коммерческой конъюнктурой; мы пришли совсем по другому делу. «Но вы же слышите, что Россия не котируется?» — сказал Войнович. Дим все повторял, что они обязаны дать нам возможность изложить нашу точку зрения. Войнович его не слушал, он разговаривал по телефону с каким-то новым шмекером, а дядюшка Костел, который оказался почему-то большим сторонником торговли с Россией, принялся нам доказывать, какие замечательные дела можно было бы делать, если бы эти дураки не боялись. «Идиоты! — кричал он, размахивая руками. — Американцы не боятся, англичане не боятся. Они чувствуют запах денег, будьте спокойны. А наши наложили в штаны еще до приезда советского посла. Болваны!»

— Ну-с, ребята, как вам понравилась цитадель демократической печати? — спросил Захария, когда мы снова очутились в коридоре.

— Очень понравилась, — сказал Бранкович. — Мне кажется, что сюда лучше прийти с камнями и выбить у них все стекла…

— Ты совершенно неправ, — накинулся на него Неллу. — Ты не понимаешь революционной тактики — они должны почувствовать, что массы не одобряют их линию…

— Все это не так просто, — сказал Захария. — Они действительно против фашизма, но еще больше они боятся коммунизма.

Потом Захария посоветовал нам обойти еще несколько редакций поменьше, где тоже делают вид, будто борются за демократию. Мы согласились. В одной редакции нас принял ответственный секретарь, очень мрачный человек с сухим лицом табачного цвета. Слушая нас, он все время приговаривал: «Дело дрянь, ребята… дело дрянь», а когда мы кончили, неожиданно сорвался с места и, убегая, сказал: «Нам тоже здесь не сладко живется — я вот уж третий месяц не получаю жалованья. Пока». В другой редакции никто не захотел нас принять, а в третьей редактор взял наш протест и сказал, что напечатает его в завтрашнем номере, но, когда мы уходили, кто-то из нас оглянулся и увидел, что редактор спокойно выкинул наш протест в мусорную корзину. Бранкович предложил вернуться и набить этому типу морду, но Неллу тут же доказал, что мы не можем себе позволить такое удовольствие потому, что это не политический метод борьбы, и потому, что нагрянет полиция, и еще по многим причинам, которые уже никого не интересовали.

Когда мы покидали улицу Сэриндар, на ней снова было шумно и людно; мальчики-разносчики, сидя на корточках прямо на мостовой, подсчитывали свою выручку; у ворот стояли грузовики, в них бросали какие-то пакеты, и один шофер сказал, что это уже завтрашняя порция вранья, которую сейчас отправят вечерними поездами в провинцию. Над серой глыбой большого здания, как бы запирающего улицу Сэриндар со стороны Брезояну, зажглась эмблема Самой Большой Румынской Газеты «Универсул»: гусиное неоновое перо, направленное своим острием вниз, туда, где трещали линотипы, набирающие сотни слов в минуту, и гудели ротационные машины, выбрасывающие десятки тысяч оттисков в час, туда, где отнюдь не гусиными, а золотыми, платиновыми или просто железными ржавыми перьями писала корысть, хитрость, ложь…

Покидая улицу прессы, мы чувствовали себя погано. Все молчали, только Бранкович невозмутимо болтал о том, что сюда надо было прийти с камнями, а Неллу разъяснял ему законы революционной тактики. «Какая там тактика — их просто следует напугать». — «Это говоришь ты, Бранкович? Ты, кажется, утверждал, что не желаешь ни во что вмешиваться?» — «Я и не вмешиваюсь — высказываю свое мнение. Я еще не спятил — вмешиваться не собираюсь». Я посмотрел на Бранковича. Что-то изменилось в нем с тех пор, как он побывал в полиции. А может быть, это так только кажется? Может быть, он только начал разговаривать по-другому, а теперь пойдет в общежитие, наденет свои резинки на рукава, сетку на голову и снова как ни в чем не бывало примется за зубрежку? До чего же, черт возьми, все и запутано, и непонятно, и противно. Я чуть было не присоединился к Виктору, который сказал, что сейчас самое лучшее — это пойти выпить, и пусть они все провалятся в тартарары. Его никто не поддержал, потому что это нехорошо, все-таки у нас политическая миссия, и бедные ребята в Жилаве и так далее и тому подобное.