Первый арест. Возвращение в Бухарест

Ослепительный сноп света ударил Мадану в глаза. Он шарахнулся в сторону, и мимо него пронесся грузовик, обдавая его вонючим дымом. Грузовик выскочил с улицы Сэриндар — это повезли на вокзал свежий номер газеты.

И д т и  и л и  н е  и д т и? Куда? И внезапно в глазах Мадана что-то блеснуло, словно с них спала какая-то пелена: идти, оказывается, некуда…

ГЛАВА ВТОРАЯ

Анка Бабеш умирала. Она лежала на чужой постели, в чужой комнате, она собиралась провести здесь только одну ночь, первую ночь на свободе после трех лет тюрьмы, но, проснувшись утром от душившего ее кашля, увидела на подушке липкое красное пятно; когда она попробовала встать, кровь хлынула струей. Сегодня пятый день, лекарства не помогали, профессионально бодрые утешения врачей не помогали, она лежала неподвижная и обессиленная, на ночном столике темнела кислородная подушка, с висевшей на стене репродукции незнакомой картины смотрели на нее странно-задумчивые фигуры, нарисованные на фоне пестрого экзотического пейзажа: обнаженные тела девушек были оранжевыми, деревья — синими, фрукты на деревьях — рубиновыми, статуя идола с воздетыми кверху руками в центре картины была голубая и не менее живая, чем окружающие ее люди, или, может быть, люди казались такими же статуями, как она сама. В часы, когда ее не мучил кашель, Анка подолгу вглядывалась в картину — в ее линиях и красках чувствовалась какая-то непознаваемая тайна, которая и манила и подавляла, иногда успокаивала, а иногда внушала ужас и гнетущую тоску.

Ласковое прикосновение сухой и горячей руки, поправлявшей сползающую простыню, отвлекло Анку от мыслей о картине. Это была рука Раду, рука ее товарища, ее мужа, которого она не видела три года. Его тоже освободили из концлагеря после 23 августа. Со вчерашнего дня он сидел здесь, на краешке кровати, неподвижный и внимательный, стараясь угадать и предупредить ее малейшее желание, в его глазах пряталось отчаяние, но губы все время кривились в улыбку, и он все еще старался сделать вид, будто ничего страшного не происходит, будто он верит в ее выздоровление.

Раду посмотрел на худое лицо Анки; уже второй день он тщетно пытался обнаружить в ней сходство с той, прежней Анкой, которую он знал. Он помнил, как увидел ее впервые в лесу Баняса на массовке, вспоминал, как спросил Сашу Вылкована, кто эта девушка, помнил, как Саша сказал, что сам не знает, но почему-то покраснел; Саша влюбился в нее с первого взгляда, все влюблялись в нее с первого взгляда, и он, Раду, тоже влюбился сразу. Она сказала: «Мы будем друзьями», все красивые девушки говорили ему: «Мы будем друзьями», и он старался перевести все в шутку. С Анкой шутка не получалась. Каждый раз, когда они оставались вдвоем, она почему-то становилась грустной. Она все понимала, и ей было грустно, как и ему самому. Все-таки она его любила, по-своему любила уже тогда…

Тогда — это тысяча девятьсот тридцать четвертый год, мансарда на восьмом этаже, на улице Смырдан, где он скрывался от ареста вместе с Сашей. Теперь тысяча девятьсот сорок четвертый — она наконец стала его женой, но это уже не Анка, а какая-то другая женщина — на висках у нее просвечивают кости, глаза безжизненны, даже голос изменился, стал надтреснутым, сломанным. С позавчерашнего дня, когда он ее увидел впервые в таком состоянии, он все испробовал, чтобы вывести ее из состояния равнодушия и апатии. «А помнишь? — повторял он сегодня все утро. — Помнишь, как в тысяча девятьсот тридцать шестом году… как в тысяча девятьсот тридцать седьмом… в тридцать девятом году?..» Она слушала и молчала. И он вдруг понял, что совершает страшную ошибку. Прошлое — это не только общежитие, студенческое движение, старые товарищи, прошлое — это провалы, аресты, избиения в сигуранце, — ни в коем случае не нужно напоминать ей о прошлом.

Теперь он изменил тактику и убеждал ее забыть прошлое и не думать о своей болезни. «Все худшее позади. Отдыхай и совсем ни о чем не думай».