Первый арест. Возвращение в Бухарест

На рассвете дорога быстро посерела, наша машина как будто выбралась из туннеля, и мы увидели стелющийся над землей легкий туман, слабо прикрывающий местность, искореженную и обезображенную войной: поперек пшеничных полей тянулись длинные ряды колючей проволоки, по обеим сторонам шоссе зияли воронки, за кюветами валялись лошадиные трупы и остовы сожженных машин. Тихое и свежее утро, разгоравшийся небосклон на востоке, где за облаками всходило солнце, лишь подчеркивали страшные отметины недавних боев. Даже с нашего быстро мчавшегося «доджа» видно было, как блестят свежеумытые росой августовские травы, как из перестоявшейся ржи взмывают ввысь перепела, а над опушкой леса мирно тянутся голубые дымки человеческого жилья. На фоне этих радостных признаков пробуждающейся к своим утренним хлопотам жизни было физически больно смотреть на следы разрушений, и мы сидели в машине молча, с похудевшими от бессонной ночи, одинаково запыленными, безжизненными лицами. Казалось, что и мысли у всех были одинаковыми: вот начался новый день, но война продолжается, бомбы, снаряды, траншеи снова изуродуют какой-нибудь прекрасный уголок земли, где-то снова будут гибнуть люди от внезапной, насильственной смерти, и никто не знает, когда этому наступит конец.

Может быть, и не совсем так думали сидевшие со мной в «додже» Игорь Кротов, майор Антонов, Паша Фрумкин и остальные военные корреспонденты, но я мог бы поручиться, что все они были в то утро захвачены глубоким, необычайным настроением, которое нелегко высказать словами. Еще труднее было бы выразить мое собственное состояние после ночи воспоминаний. Сегодня, подумал я, как только рассвело, сегодня я получу ответ на все мои вопросы и сомнения. Думать о них я уже не мог больше. Сухой свет дня обнажил окружающий меня реальный мир и затемнил картины прошлого; осталась одна мысль, словно я только что проснулся с нею: «Нынче! Нынче все выяснится». А на востоке солнце уже выглянуло из-за облаков, придорожная трава засверкала росой — и следы войны, то более, то менее явственные, стали совсем незаметными, когда мы выехали на широкую, бесконечную равнину, перехваченную на севере лиловой цепью гор.

Все чаще стали встречаться на шоссе румынские солдаты — остатки подразделений, ушедших с фронта. Жесткий, казавшийся еще вчера нерушимым порядок королевской армии рухнул, и румыны шли теперь вольными толпами, без офицеров, без приказа, еще не зная, что ждет их впереди, однако отлично сознавая самое главное: кончилась чуждая, ненавистная им война. Многие успели сдать оружие и стали похожи на крестьян, шагающих по степи с котомками за плечами; у тех, кто сохранил винтовки, тоже был какой-то не совсем солдатский вид — в их расстегнутых куртках, в разорванных обмотках с засохшей грязью, а главное, в походке и движениях появилось что-то крестьянское, трудовое. Они брели распоясанные, некоторые даже разутые, широко и вольно ступая по поблекшей траве, а ярко-желтая полоса солнечного света, заигравшая на их торбах, сделанных из ковровых лоскутов, как будто довершила превращение запуганных, вымуштрованных палкой солдат в крестьян, торопящихся домой, чтобы поспеть к уборке, — урожай-то ведь еще не всюду сняли. И они брели, брели, все похожие друг на друга, выкрикивая нам вдогонку где-то пойманные и неправильно заученные приветствия по-русски, даже коверкая свой собственный язык, надеясь, очевидно, что так он станет более понятен.

В одном месте румынские повозки, груженные штабным имуществом, загородили шоссе. Как только раздался гудок нашей машины, солдаты, шедшие поблизости, кинулись освобождать дорогу. «Сторонись, мэй! — свирепо кричал чернявый румын со срезанным подбородком, размахивая автоматом перед лицом опешившего возницы. — Ты что, заснул? Не видишь, что товарищи торопятся? У них есть дела в Берлине!»

Этот озорной и вместе с тем вполне убежденный, даже несколько завистливый крик сразу подхватили остальные солдаты: «Освободите путь! Товарищи торопятся в Берлин!»