Первый арест. Возвращение в Бухарест

Люди, одетые в «ицарь»[104] и белые рубахи, одни с непокрытой головой, другие в барашковых шапках, похожих на сахарные головы, в два ряда толпились у стойки, за которой стоял хозяин кабачка, человек с багровым лицом, — родной брат толстяка с рекламы ПЕЙТЕ ПИВО МЮЛЛЕР, висевшей тут же на стене. За стойкой шел беспорядочный, путаный разговор. Кто-то порывался сделать обзор политических событий, употребляя газетные обороты, а другой голос, настойчивый, жесткий, все время перебивал оратора:

— Ты отвечай прямо: будут делить? После той войны тоже обещали, ничего не сделали.

— Постой, постой, человече. Ты не торопись. Дай сказать по порядку. Англия и Америка заключили союз с Россией на основании…

— Какая Англия? Какая Америка? Ты отвечай прямо: будут делить?

— Политическое развитие послевоенной Румынии… — начал было политик, пытаясь вернуть разговор к общим вопросам. Ему снова не дали говорить.

— А ну-ка, замолчи! — Я увидел, как протискивается к стойке широкоплечий детина в порыжевшей от дождя и солнца военной фуражке. Он был весь красный и моргал глазами. — Все вы любите болтать впустую: будут, не будут делить… А я вас спрашиваю: кто будет делить? Бояре? Разве они такие дураки, как мы с вами?

Нетрудно было понять, о чем идет речь, и я снова обратился к старику в овчинном жилете:

— Есть у вас помещики, мошуле?

— У нас в Трифешти? — спросил он с какой-то даже обидой в голосе, как будто я заподозрил его родное село в неполноценности. — А как же! — Он начал загибать пальцы: — Господин Елефтереску — раз. Господин генерал Антониу — два. Госпожа Смаранда Андронаке — три. Потом Гица Калтабош — чем не боярин? Есть и другие: Николау, Друцу, Василиу. Есть у нас помещики, есть! — закончил он почти с гордостью.

Тем временем у стойки разгорались страсти. Широкоплечий детина хватал всех за руки, не давая никому слова сказать:

— Разве они такие дурни, как мы с тобой?

Кто-то пытался оттащить его от стойки:

— Мэй Ионика, — дай людям слово сказать!

— Что сказать? Что он может сказать? Пусть скажет: разве бояре дураки?

— Дайте мне сказать, — неожиданно вмешался в разговор высокий парень; он стоял у самой стойки, и у него были рыжеватые, мокрые от пива усы. — Дайте мне сказать. — Он вытер усы и выпалил единым духом: — Наш генерал кону Алеку выиграл свое имение в карты у грека Мавроматиса!

— Вздор! — сказал хозяин кабачка. — Греки скупые — они в карты не играют.

— А в табле и  д о м и н о н  играют, — сказал рыжий. — Кону Алеку мастер играть в  д о м и н о н  и обыграл грека. Это было еще до той войны, мне дед рассказывал.

— Все враки, — сказал кабатчик. — Никогда такого не было, чтобы грек проиграл имение.

— А я тебе говорю — было. Наша земля от самой речки Фрумушика до балки Инэу вся в карты выиграна. Это так же верно, как то, что я румын.

— А кто тебя знает — румын ты или не румын? У тебя вот усы рыжие…

Все расхохотались.

— Чего ржете, дурни? Какая разница — играл грек в карты или не играл? Земля все равно наша.

— Значит, будут делить?

— А разве бояре дураки? — снова загремел широкоплечий. — Разве они дураки, такие, как мы?

В противоположном от стойки углу толпились другие люди, там звенели другие голоса, и я вдруг услышал возглас по-русски: «Правильно!» По звуку голоса, по интонации нетрудно было определить, что это сказал русский. Так оно и оказалось. За кругом военных картузов и барашковых качул я увидел красноармейскую пилотку. Молоденький солдат с коричневым, словно отделанным под древесную кору лицом, с нашивкой за ранение и медалью на гимнастерке, сидел за столиком перед графином красного вина. Рядом сидели два пожилых румына, остальные стояли, окружив столик и чуть наклонившись вперед. Один из стариков курил трубку, и вокруг его лица стояло неподвижное облако дыма; второй что-то торопливо и сбивчиво говорил красноармейцу.

— Погоди, мэй Никулае, — сказал тот, кто курил трубку. — Ты не торопись. Он же не понимает…

— Как так не понимает? — удивился второй. — По-румынски не понимает? — Он даже привстал с табуретки от удивления при мысли о такой странной вещи, лотом снова сел и, махнув рукой, — дескать, быть этого не может, — торопливо продолжал, обращаясь к русскому солдату: — Значит, вот как у нас тут было с политикой. Сначала правил король Кароль. Он разогнал все партии: не хочу, говорит, никаких партий, я сам главная партия, сам буду делать то, что они делали. Оно и понятно: и Кароль умел воровать не хуже других. Есте?[105]

— Есте! — важно ответил красноармеец.

Глядя на него, можно было подумать, что он действительно все понимает и сидит здесь в привычном и знакомом кругу, хотя вряд ли он прибыл сюда раньше вчерашнего дня, подумал я, вспомнив контрольно-пропускной пост, который мы видели при въезде в село.

— Потом пришел генерал Антонеску и сказал Каролю: а ну-ка убирайся, теперь буду править я. И он прогнал Кароля, посадил на престол Михая, а правил сам, потому что стал сам «кондукатор». Он был еще хуже Кароля, потому что послушался Гитлера и начал войну. Понимаешь, человече?

— Правильно, — сказал красноармеец и ободряюще кивнул рассказчику.