Первый арест. Возвращение в Бухарест

Теперь он шел в первой шеренге колонны, над которой был поднят транспарант «Коммунистическая партия Румынии». Колонна пробивалась среди толпы, не смешиваясь с нею; высокая, чуть сутулая фигура Бузни двигалась как раз под транспарантом.

— Бузня! — закричал я, когда транспарант поравнялся с нашей машиной, зажатой толпой у обочины тротуара. — Дан Бузня!

Он увидел меня и, не выказывая никакого удивления, начал проталкиваться к нашему «доджу».

— Вы узнаете меня, Дан? — спросил я, глядя на его некрасивое, но приятное лицо; на нем появились морщины, но оно было спокойным и задумчивым, как и в тот далекий день, когда я увидел его впервые. — Я рад вас видеть, Бузня.

— А я рад видеть тебя, Вылкован, — сказал Бузня.

Мне хотелось забросать его вопросами, и я не знал, с чего начать, и машинально продолжал говорить все те банальные, ничего не значащие слова, которыми обмениваются люди, не видевшие друг друга день или два: как поживаете? рад вас видеть… что нового?

— У меня есть новые стихи, — неожиданно сказал Бузня.

— Стихи?

— Да, фрате миу, я написал новые стихи. Возьми их, Вылкован. Они предназначены вам всем…

Я растерянно смотрел на него, не зная, следует ли это принять за шутку, а он извлек из кармана конверт и быстро сунул мне его в руки. Потом он ушел догонять свою колонну, и я смотрел ему вслед и видел его длинную спину. На углу он обернулся, помахал мне рукой и растворился в толпе.

Я раскрыл конверт, разгладил листок, отпечатанный на машинке, прочел первую строку: «Как жаль, что я не русский, как жаль, что меня не зовут Сеня…» — и почувствовал внезапную радость. На мостовой продолжали гудеть и разрывать воздух моторы наших танков, в дыму продолжали проноситься мимо запыленные, усталые, но освещенные спокойной важностью и достоинством лица наших солдат; крики «Ура-а! Трэяскэ!» по-прежнему неслись им вслед, и к каждой приостановившейся на миг красноармейской автомашине бросались толпы людей с дружески протянутыми руками. А я читал удивительно неожиданные стихи Бузни о том, как он завидует русским людям, как он хотел бы родиться в Калуге и быть каплей волны, которая пришла в его страну, и я радовался той внезапной радостью, которая приходит иногда после долгого уныния: радостью, которая вспыхивает, когда убеждаешься, что твои опасения были неверными, а ожидания хорошего не были напрасными. Так вот что написал Бузня. Вот к чему он пришел, он, который всегда говорил нет. Вот, значит, что с ним произошло. А ведь он не одинок. В своих стихах он выразят то, что думают многие. Бузня — это не Розика, болтавшая о красных флагах, не Неллу, который суетился больше всех, но при первом же испытании занялся галантереей. Бузня шел к нам медленно и трудно. И вот он пришел. Стихи его написаны сегодня. Они не могли появиться вчера.

С этой минуты я перестал тревожиться и впиваться глазами в каждого встречного. Я теперь знал, где я найду своих товарищей. Внезапная легкость, надежда на счастливые встречи снова охватила меня, как и накануне, ночью, когда я поспешно усаживался в автомашину, устремившуюся в Бухарест.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Сделав все то, что нужно было сделать в военной комендатуре, я отправился разыскивать Цека Румынской компартии. Выйдя из подполья всего лишь неделю назад, партия заняла для своего Цека просторный дом в районе шоссе Киселева, на тихой улице с нарядными особнячками, построенными в разных архитектурных стилях, с цветочными клумбами, разбитыми прямо на тротуарах. Здесь был особый мир — тихий, чопорный, очень чистый и очень далекий от городской суеты. А вот теперь в одном из особняков этого аристократического района разместилась частица другого мира — яростного и шумного, и фешенебельная улица заполнилась людьми, которые прежде никогда сюда не заглядывали: бедно одетыми и веселыми, добродушными и решительными в своих действиях. Но главным образом веселыми, — ведь они впервые открыто приходили в свой штаб по делам, которые были для них важнее всего в жизни.

— Кого вы ищете, товарищ? — спросил дежурный бюро пропусков; он сидел в деревянной будке, наскоро сколоченной у ворот особняка и наглядно свидетельствующей о его новой судьбе. — Вы кого-нибудь знаете в Цека?

— Пропустите меня в отдел кадров. Там я все выясню.

— Сейчас позвоню в кадры, — сказал дежурный.

Пока он звонил по телефону, а я смотрел через окно на маслянистую зелень газонов и на отблеск летнего солнца на узорчатой чугунной ограде, в будку вошла девочка лет десяти, с выгоревшими волосами. Она была пухлая, смуглая, улыбка ее шла от самого сердца и хорошо освещала все лицо.

— Здравствуй, Баняса, — сказал дежурный. — Где твоя мама?

— Ох, она все еще разговаривает с кем-то на углу, — сказала девочка, озабоченно вздыхая и сразу же лукаво улыбаясь.

Что за странное имя, подумал я, разглядывая девочку. Почему у нее такое имя? С каких это пор бухарестским девочкам дают имена пригородных лесов?

Дежурный протянул мне трубку, и я услышал низкий, хрипловатый голос, спрашивающий, кого я хочу видеть.