Первый генералиссимус России

— Кому с маком, чтоб не лаяться собакой?! — вторит ей баском Матрена.

Если Фекла лицом румяна и смахивает им на калач, то Матренино лицо — это подовый хлеб с коричневой шершавой коркой.

— Кому с творожком — ходить бежком?! — зазывает покупателей Фекла.

— Кому с лучком, чтобы нос торчком?! — не отстает от нее Матрена. — Продаем за так: пару — на копейку, дюжину — на пятак!

— А вот пирог с ливером, а вот — с потрошками… Можно лопать одному, но можно и с дружками, — несколько меняет тактику Фекла.

— С ливером хорошо, а с зайчатиной лучше, — басовито да напористо переманивает покупателей к себе Матрена. — Кто пирог с зайчатиной возьмет, того Бог с детьми не обойдет.

— Кума, а зайчатина у тебя не из того ли зайца, что вчера у меня во дворе мяукал? — не пожелала остаться в долгу Фекла под смех курчан.

— Чья бы корова мычала, а чья бы и помолчала…

Вроде бы и ссорятся две кумы, но народ-то понимает: они так к себе внимание привлекают, покупателей заманивают.

Народу на торжище тьма-тьмущая. На свежем воздухе да друг перед дружкой всем пожевать пирожка охота. Потому торговля идет бойко. Пухлые руки стряпух-торгашек так и мелькают: в короб — с деньгой, из короба — с пирожком, в короб — с деньгой, из короба с пирожком.

— Тетка Матрена, — подлетел Семка к одной из стряпух, — дай пирожок.

— Гони грошик, дружок, — получишь пирожок, — пропела Матрена, с насмешливой снисходительностью окинув Семку быстрым наметанным взглядом. — А за «дай» так гуляй. Если всем огольцам давать, так самой нечего будет жевать. Откатись, не мешайся под ногами! У самой таких едоков с пяток на лавках сидят, как грачи галдят, рты разевают — ествы желают.

Но Семку не так-то просто было отшить.

— Ладно, тетка Матрена, — подлаживаясь под ее тон, пригрозил он, — долг платежом красен. Вот будет тебе нужда в челобитной или в чем прочем, так не подходи и не проси: «Отпиши да отпиши». Тоже от ворот будет поворот.

— Так ее, толстомясую, малец, так ее… — принял Семкину сторону невесть откуда взявшийся межедом Юрша.

Видать, и ему, бездомному юродивому, известному не только в Курске, но и во всей округе, от стряпух пирога не перепало.

Являясь примечательностью Курска — босой и почти раздетый донага, с тяжелой железной цепью на чреслах вместо пояса — он летом не только в Рыльск либо Путивль хаживал, но и до Чернигова и до Киева добирался. Зимой же, в самые лютые морозы или у сердобольных вдовушек отсиживался, или среди монастырской братии. Зла никому не творил, но и за словом при нужде в карман не заглядывал. Так любого отбреет, что любо-дорого… Поэтому курчане, даже представители городской власти, его старались не задирать. Ибо себе дороже…

Обходили его стороной и пронырливые бездомные собаки, поджав хвосты и жалобно скуля. Видя такое дело, многие опасливо шептали: «Если не ведун, то недобрый глаз уж точно имеет».

И верно: глаза у Юрши были черные-черные, как провалы бездонные. Прямо скажем, нехорошие глаза, дурные, глазливые.

— У, изверги, — тут же перешла Матрена на плаксивый речитатив, — нет на вас креста. Всяк норовит бедную вдову, мать пятерых деток, обидеть.

— Не гневи Бога, Матрена, — буркнул кто-то из толпы. — Всякому бы так плохо жить, как тебе…

— Вот-вот, — с радостью подхватили другие. — Не бита, не клята и живешь богато…

– Хоромина, почитай, не хуже купецкой… Не дом — чаша полная…

— Ладно уж, не жадничай, угости хоть межедома пирожком. Бог тебе это зачтет.

— А пусть кума Фекла подаст, — не желала расстаться за просто так с пирогом Матрена. — У нее ртов дома меньше мово будеть…

— Как что, так сразу кума, — огрызнулась Фекла, но пирожок вынула и протянула Юрше. — На, юродивый, пожуй. Да помолиться обо мне не забудь. Говорят, молитвы юродивых прямиком к Господу Богу доходють…

— Что верно, то верно, — осклабился гнилыми зубами какой-то подьячий. — И съезжую избу минуют, и воеводский двор… Хи-хи!..

— Ха-ха-ха! Хо-хо-хо! Хи-хи-хи! — сдавленно прыснули в кулаки посадские мужики, что стояли поближе.

Но на них тут же зашикали:

— Да тише вы, ироды, кажись, и взаправду едуть…

5

И точно: со стороны Московской дороги, вдоль которой, ближе к площади, стояли узкие, но в два яруса домишки, на торжище втягивалась кавалькада всадников, поскрипывали возки колымаг и телег.

Площадь затихла. Шапки полетели долой.

Сначала следовали курские сотни стрельцов и казаков, которые, доехав до моста через ров, тут же сворачивали и присоединялись к своим собратьям, стоявшим в толпе встречающих. После стрельцов и казаков на сытых, ухоженных лошадях двигались служивые дворяне. Они тоже, дорысив до определенной невидимой черты, сворачивали в стороны, освобождая проезд для прибывших московских людей.