Первый гром и первая любовь

Пылыпок разжал кулачок, на ладошке лежал довольно потрепанный синий мешочек, видимо, когда-то он был вышит, но нитки вышивки стерлись, и теперь можно было только угадать рисунок: кружочки и ромбики. Поистрепался и черный шнурок. Но все-таки это был кисет.

- Ну как, ребята, разрешим Пылыпку отдать деду этот кисет? - спросила Дина.

- Нехай отдает...

- Слышишь, Пылыпок? Встретишь своего дедушку и скажи: "Вот тебе, дед, от меня подарок". Хорошо?

- Добре! - проговорил сияющий Пылыпок.

- Вот что, ребята, - сказала Дина, - не понравилось мне, как вы схватили эти грязные тряпки. Ведь они чужие, не наши. Зачем они вам? Разве вы нищие или совсем уже бедные дети?

- Мы голытьба, - ответил тихий Санько, - голота мы...

- Неправда! - горячо возразила Дина. - Вы раньше были голотой. Но теперь у вас есть дом, вы сыты, одеты, у вас есть костюмчики, они красивей этих тряпок...

Дина с трудом, медленно пробиралась к той главной мысли, которая зарождалась, но еще не оформилась в ней самой.

- У вас есть и родня, у каждого. Это Советская власть, это наша страна... И Ленин... Он же твой, Пылыпок, и твой, Оксанка, и твой, Саня, Ленин - наш и всегда будет с нами, хотя он умер.

- И мой тоже? - спросила Ганка.

- Конечно, - обрадовалась Дина. - Ленин велел, чтобы в нашей стране не было сирот! Так он завещал!

В тот день Ангелина пришла в ясли поздно, когда солнце уже закатилось, оставив за горизонтом алую полосу.

- Ох, ледве дошла, - запыхалась Ангелина. В руках ее была тяпка, посеревшая от пыли косынка надвинута на самые брови. - Оксанка где?

- Там, в саду играет, - ответила Дина. Она только что перестирала на речке детские простынки и теперь развешивала их во дворе.

Опустившись на колоду, Ангелина сказала:

- Хвостики бурачков принесла... Пололи мы, - она подала Дине жалкий пучок.

- Вы себе возьмите, - сказала Дина, глядя на изможденное лицо женщины. - Дети не голодные... Себе возьмите.

Ангелина поколебалась, потом со вздохом сунула корешки в карман фартука.

- Обижаются люди на начальника, ох обижаются...

- На кого?

- Кухарский этот... Велел гонять народ в поле. А на што? Пересевать песок!

- Но... почему?

- Такая блажь на его нашла. Шоб не сидели без дела. Эх, не было правды на свете и нэма ее. - Ангелина с трудом поднялась. - Пойду до дому. Оксанка играет? Как она?

- Ничего. Повеселей стала, - отвечала Дина.

- Ну дай бог, дай бог...

Дине неприятно было слушать неуважительные слова о Кухарском. "Неужели, - думала она, - такой умный и хороший человек способен просто, без нужды заставлять людей работать в жару? Зачем?" Впрочем, что она знает? Сидит тут с детьми и понятия не имеет о том, что творится вокруг. А ведь она комсомолка и послана сюда тоже для укрепления колхозов. Досадно все-таки получается. Без ее участия решаются важные дела. Две недели она здесь, а еще не успела стать на комсомольский учет и даже не знает, есть ли тут комсомольская ячейка. Нужно будет спросить у Петренко.

ЯЧЕЙКА

После пожара в колхозе осталось всего пять лошадей: полуживая Горпынина кобыла, та самая, на которой привез возчик в ясли коечки, чалый мерин с бельмом на левом глазу, буланая и еще две понурые кобылы.

На конном дворе лошади съели не только жалкие клочья слежавшейся соломы, но изгрызли уже доски и теперь стояли понуро и обреченно.

Приставленный к ним конюх, он же и возчик, горбоносый мужик по фамилии Перебейнос, о лошадях не только не печалился, но и злорадствовал.

Зато бывшие хозяева лошадей наведывались на конюшню, с горечью смотрели на несчастных животных.

Частенько, встречаясь возле криницы посреди села, в которой еще можно было набрать ведро мутной воды, женщины проклинали засуху, голод и конюха Перебейноса.

- Проклятущий Перебейко, щоб ему очи повылазили! - кричала Павла. - Мой мерин хоча с бельмом, а какой був конь!

- Да что твой мерин! Вот моя буланая, она ж только одного жеребеночка принесла. В самом соку... А теперь, бедолага, на ногах не стоит.

- Он же и не поит их... Слепни, мухи заели... Болячки замучили...

- А что, жинки, айда на конюшню! Разберем своих коней, - предложила Павла, - нехай хочь вдома падут, так шкура останется!

Воспаленные глаза Павлы загорелись решимостью. Видя смущение женщин, она продолжала:

- Все одно околеют!

Но женщины колебались.

- Ой, глядите, наш комсомол идет! - обрадовалась одна. - Нехай он глянет на коней...

Грудский, в потемневшей от пота гимнастерке, тяжело ступая запыленными сапогами, возвращался из колхоза "Новый шлях". Он там проводил собрание молодежи. На повестке дня стоял вопрос о современном моменте, о положении в колхозах. Говорили о голоде, засухе и еще спрашивали докладчика, зачем надо было сгонять скот на фермы, если и в колхозе нет кормов?

Сейчас, мысленно анализируя свои ответы, Грудский испытывал чувство неудовлетворенности. Ему казалось, что он говорил недостаточно убедительно, вяло. Ему не хватало той напористости и веры, которые отличали каждое выступление начальника политотдела Кухарского. Кухарским он восхищался и невольно, не отдавая себе в том отчета, старался ему подражать.