Первый рассказ

Потом было такое: высвобождались мужчины из цепких объятий, поднимались на машины. Женщины заголосили… Кашлял надсадисто, дрожащими руками расправлял бороду Черноталов. Увидел девчонку Тряпицыных, что с матерью провожала отца. Та уткнулась в угол брички, сильно плакала. Подошел к ней, стал сзади, положил руку на худенькую спину.

— Как жить-то будем, дядя Егор?! — выкрикивала она. — Как жить-то?

— Ну-ну, Фенюшка, перестань… Ее секретарем, помощником своим надумал ставить, а она… слезы… Ишь ты, пичуга ишо, а сознаешь… Наш брат, старики, остаются… А баб скоко?.. Да и вы, комсомолята, помогать станете… Так и будем жить. Как же более?

При возвращении в деревню старик накрыл ежившуюся от холода девчушку чьим-то тулупом, проговорил:

— В контору наведывайся, дочка. У тебя глаз поострее, да и какую бумагу написать — ты все посноровистее меня… Так што навещай.

2

И вот старик Черноталов стал председателем в этом «бабьем хозяйстве». Сено и солома остались невывезенными, а лучшее тягло ушло на фронт. Помощь? Откуда ее ждать? Глубокий тыл. Деревенька в сорок домов. И казалось приезжему: с чего бы это вздумалось какому-то человеку срубить себе первый дом здесь, в лесной глухомани, за многие-многие версты в стороне от крупных селений — в пятидесяти от станции, в тридцати от района. Уж не беглый ли он был, не каторжный? Все может быть…

Сильно заносит снегом эту местность, надувает, строит за домами и пристроями огромные сугробы. Нелегко сюда пробраться в такое время пешеходу-страннику. Поздно встает зимнее унылое солнце. Но раньше солнца являлся в избу к хозяюшке Черноталов, требовал: «Выходи на работу».

Видел, как передником терла заплаканные глаза женщина, говорила:

— Их куда? Не видишь? Бычьи пузыри надутые, а не дети! Этот вон руку обварил!

— Опосля, баба, опосля!

— Когда опосля-то?

— Другие успевают! Пошто у тебя такое?

Выходил во двор, а там не лучше: заваленный снегом под самый навес. Проходы к стайке с коровой да к курятнику или овчарнику. Запустенье. Нет хозяина.

А идя в контору, видел, как в непочиненных валенках, пальцы да голые пятки наружу, бежит в школу мальчишка.

Отворачивался, тер кулаком глаз, хрипло матерился.

Придя в контору, став к окну, спиной к Фене, спрашивал:

— Скоко ишо у нас картошки осталось?

— Последний погреб распочали.

Поворачивался к ней, горячо говорил:

— Ты, дочка, помогай учительше. Нужны эти обеды в школе. Ну и пускай последний погреб. В суседнем колхозе займем… Хоть пустая похлебка, а все же…

Фене только скажи. Укутанная, нещадно потирая измазанный нос покрасневшей рукой, вела под уздцы лошадь, везла к школе мешок картошки.

И одна беда, когда ребенок рядом. А уже совсем иная, когда необходимо его, двенадцатилетнего, за тридцать верст увозить в район на учебу. Интернат, а большей частью — частная квартира. Многие дети не выдерживали, со слезами возвращались обратно. И тогда, а это случалось очень часто, сидели зиму на печи, босиком выскакивали на мороз за сени, по нужде, мальчишки. Не сознавали они того, что думал о них Черноталов. А тот был готов кричать криком, понимая, что стережет их в нетопленой избе, за игрой в бабки проклятая неграмотность в будущем!

3

Старший сын Евдокимовых, Евгений, школу бросил. Как ни уговаривали мать, Черноталов, ни в какую. Матери заявил:

— Сказал, не поеду и не поеду! Когда в животе бурчит, учеба на ум не идет!

Заплакала мать, уступила.

Евгений, ему в это время пошел уже семнадцатый год, угловатый, широкий в кости, говорил:

— Не сердись, мать. Но это тоже не дело — я такой верзила за партой сижу, а женщины надрываются.

— Перестань уж. Не стало отца, так и делаешь, что хочешь!

Спустя месяц, вечером, увидел Черноталов парня с Лидией Тепловой в переулке. Заметив Егора Ивановича, Лидия рванулась из объятий Евгения, накрыла вязаным платком лицо. Евдокимов закурил, отвернулся.

— Здорово живете, милушки, здорово! — поздоровался с ними председатель. — Приспособились?! Тьфу! Чего молчишь, будто в рот воды набрала?! Объявится Петро, все выложу, так и знай!.. Тот там страдает-мучается, а она тут — с ухажерами сопливыми!

— Не кипятись, Егор Иванович. Ты что, и тут хочешь поступить по-своему, по-председательски? А только вот что: рассказывай! Все рассказывай! Не боюсь! Он-то тоже там, небось, крутит вовсю! Отчего писем нет, а? Скажи!

— Дур-ра! Да он, может быть, в плену или в госпитале без памяти валяется!

— Знаю я эти госпитали! Тут ни одну, при случае, не оставлял не осчастлививши, а там и подавно!

— Тьфу, ругаться в попа грех!

— Тьфу и есть!

— А ты чего? — в упор подступил Черноталов к Евгению. — Другому жизнь топтать?! А ну, с глаз долой, паршивец ты этакий!

— Дядя Егор!

— Долой, пока не вырвал вон кол да не отходил как следует!.. Сопляк!

Разогнал тогда их старый председатель, но через два дня Феня сказала:

— Дядя Егор, они опять встречаются. Вчера Женька к ней заходил. Я ему: «Егору Ивановичу скажу», а он: «Идешь, так иди своей дорогой».

Черноталов понимал, что никто не осудит его, если он не вмешается в это дело. Но понимал также и то, что по деревне идут разговоры.