Первый разведвзвод

Осторожно распрямляю махристые корни, укутываю влажной землей. Моя рука столкнулась с чьей-то. Большая это рука, вся в черных трещинах. И нечего поднимать глаза: так знаю, чья. Да и запахло углем, окалиной… И две наши руки — маленькая и большая — делают лунку. Медленно, медленно…

Потом эта ж рука подает мне металлическую пластинку. И я привязываю ее к нижней ветке.

На пластинке — год рождения. Теперь моему дедушке было бы семьдесят. И борода была бы у него. А может, и не было б.

И как ни стараюсь представить, каким дедушка был бы сейчас, а не могу. Мне почему-то кажется: таким, как на фотографии. Молодцеватым. С автоматом. И с полоской на шапке-ушанке, потому что Иван Максимович — партизан…

И я закрываю глаза и будто вижу утро. Их ведут по Осиновке. Микита Яковлевич поддерживает моего дедушку. А дедушка думает, думает все об одном! Хорошо, если убежит Микита… А людей — никого. А в кармане — маленькая эбонитовая трубочка. Куда бросить, чтобы «почтальон» стал почтальоном?

И вот Микитов колодец. Новый колодец. А все-таки колодцы чистят… И летит «почтальон» в колодец. Даже Микита не заметил. Думал, капли с ведра. И когда Микита сказал: «Ну и водичка!» — дедушка ответил: «Еще чище станет…» А прямее сказать, как ты скажешь? Рядом — пятеро. И близко кузница…

Колхозный оркестр вдруг заиграл «Интернационал». Застыл строй. И сотни рук — в пионерском салюте.

Один только я не в строю, а возле дедушкиного кленика. Но и моя рука тоже замирает в пионерском салюте.

И только кленовый листок красным лоскутом трепещется по ветру…

Нет, не один. Лист еще держится на многих деревцах.

И на деревце Олегова дедушки.

И на том, что посадят в память о павшем муже тетки Аксиньи.

Их много. Очень много их, деревцев…

И горят листья под солнцем.

И трепещется на ветру красное знамя у старой, теперь вовсе не одинокой на этом пустыре яблони.