Первый шпион Америки

— Я не хочу есть, не хочу спать, я хочу ехать, лететь, мчаться! И чтобы ты был рядом! Я даже не хочу ехать к одной очаровательной даме, которая меня ждет, а уж такие свидания, я, как ты знаешь, не пропускаю. Но сегодня не хочу! Посмотри, какой замечательный вечер! Тепло, пахнет черемухой и сиренью! Кен, ты мой единственный друг, в конце концов, мы так редко видимся, и сегодня свободный вечерок. Мы с тобой сломали Локкарта, черт возьми!

А вечерок действительно разгулялся. Когда они шли к Локкарту, моросил мелкий дождь и небо было затянуто пасмурной пеленой, но не прошло и трех часов, как снова выглянуло солнце.

Когда Сид заявлял, что Ксенофон его единственный друг, он говорил искренне, но это совсем не означало того, что завтра он не будет признаваться в горячей дружбе Сашке Фрайду или капитану Кроми, а расставшись послезавтра, они вообще могут никогда больше не встретиться. Однако сегодня Сид хотел быть его единственным другом, ради которого он отказался даже от свидания с возлюбленной, что происходило с Рейли крайне редко.

— Меня только Мура смущает, — помолчав, неожиданно сказал Сид. — Как ты думаешь, Роберт ей расскажет о нашем разговоре?

— Но он же дал слово сохранить его в тайне.

— Ты Муру не знаешь. Если она захочет, то узнает все, что ей нужно. А наш Бобби по уши в нее влюблен.

Рейли видел Локкарта практически впервые и без Муры, но довольно точно угадал их отношения.

Они шли по Тверскому бульвару. Было еще светло, и по скверу прогуливались почтенные дамы с собачками в сопровождении своих мужей или старых поклонников, еще спешили лихачи, унося молодых ветрогонов на свидания, и робкий гимназист следовал за юной возлюбленной на почтительном расстоянии, не решаясь к ней приблизиться. У ворот церкви на Тверском бульваре толпился народ. Вечерня закончилась, но от ворот доносился чей-то высокий страстный голос. Подойдя ближе, они стали различать и отдельные реплики о том, что настало царство Сатаны, и если мы не хотим погибнуть, то единственный путь спасения — это вступить с ним в схватку.

— Наши братья на Дону и Кубани уже собираются в святое воинство. Идите к ним, вступайте в их ряды, чтобы принести освобождение матерям и невестам вашим от красной заразы, не ждите, что кто-то это сделает за вас. Как от татар спасались всем миром, встав под святые хоругви и осени себя иконами Христа Спасителя и Богородицы, так и от большевистской! чумы, занесенной к нам неметчиной, спасемся, ежели дружно и собором выступим против нее…

Каламатиано с Рейли остановились. Голос доносился от церковных врат, и Ксенофон поднялся на цыпочки, чтобы увидеть, кто ораторствует. Прижавшись к церковным решеткам, говорил молодой монах. Он торопился высказать все, что накопилось у него на душе, и почти не делал пауз. Молодой его голос звенел в вечерней тишине, и все напряженно слушали, точно завороженные этой правдой. Вдруг послышался грохот сапог, толпа пришла в движение: от Никитских бежал тот самый патруль, который останавливал их с Рейли неподалеку от Хлебного переулка. Комиссар в кожаной куртке на ходу вытащил маузер из деревянной кобуры и выстрелил в воздух. Закричали от испуга женщины, бросились прочь.

— Беги, сынок! — пронзительно выкрикнул женский голос, и монах побежал к собору. Один из красноармейцев остановился и, прицелившись, выстрелил, но, к счастью, не попал, монашек сумел заскочить в храм. Комиссар, размахивая маузером, ворвался следом, и старушки, наблюдавшие за всем этим святотатством, громко ахнули. Изнутри донеслись выстрелы. Толпа, было рассеявшаяся, вновь начала собираться, но теперь на лицах горел праведный гнев. Все, сгрудившись перед входом в церковь, ждали появления патруля.

Наконец на паперть из церкви вышел комиссар с красноармейцами. Увидев плотно сбитую толпу, впереди которой стояли старухи с клюками, десятки глаз, налитых ненавистью, комиссар тотчас оценил обстановку и засунул маузер в кобуру. Струхнули и солдатики, невольно отступив обратно к церковному входу.

— Не поймали, убежал! — выкрикнул он. — Расходись! А иначе подкрепление вызовем, грузовик с матросами. Расходись, сказал! Ну?

И народ дрогнул, стал понемногу расходиться. Остались лишь три старухи с клюками. Комиссар спустился с паперти, подошел к ним. Старухи мертво стояли, не сходя с места.

— Ирод! Ирод окаянный! — неожиданно звонким голосом выкрикнула одна из них. — Тьфу! — она плюнула комиссару в лицо, и он инстинктивно выхватил маузер. Народ, наполовину разошедшийся, снова двинулся к старухам, готовый защитить их. — Проклинаю! Ленина твоего проклинаю! — завопила старуха, потрясая клюкой в воздухе.

Комиссар тыльной стороной ладони вытер плевок, оглядел подбирающуюся к нему с разных сторон толпу, засунул маузер в кобуру.