Первый шпион Америки

— Береги себя. Не пей сырую воду, я слышала, под Москвой зафиксирована вспышка холеры и гуляет эпидемия дизентерии… У тебя все горло открыто, а ветер холодный… Нет, ты должен каждый день надевать чистое белье и чистую рубашку… Не страшно, я сама постираю, ничего со мной не случится, я не барыня изнеженная. И брюки надо каждый день гладить…

Она брала ножницы, убирала лишний завиток его волос, который нахально спускался к уху и портил все впечатление.

Даже Пул, который хоть и обсыпал свой костюм сигарным пеплом, но все же старался быть великим аккуратистом, однажды не выдержал и сказал:

— Послушайте, Ксенофон, вы каждый день как живой укор моей совести! Нельзя же быть все время таким ухоженным, вылизанным и выглаженным! Ну что вот это такое?! — он ткнул в него пальцем. — Ни одной морщинки на пиджаке! А какая стрелка на брюках! Вы ногти каждый день подстригаете? Откуда вы берете на все это время? Расскажите секрет!

— Это все заслуга моей жены, — скромно ответил Каламатиано.

— Вам чертовски повезло с женой, Ксенофон! — не без зависти произнес Девитт.

— Да, я знаю…

И все считали, что ему повезло. Даже Рейли. Потому что домашний уют и заботу он ценил превыше всего, а его дамы сердца всегда были искусными любовницами, но никудышными женами, и он все делал сам, каждый раз с завистью восклицая:

— Ну почему такие жены достаются другим, а не мне! Ну почему?!

Каламатиано же в душе считал по-другому, но никогда ни с кем не делился этими размышлениями. Его бы никто не понял. И тот же Рент и сказал бы ему:

— Чем ты мучаешься?! Заведи подружку, а хочешь — двух, навещай их и с нежностью целуй жену, уходя из дома.

У Рейли подобных проблем не существовало. На третий день после отъезда Сида прибежал ошалелый Сашка Фрайд, ворвался в кабинет, хотя Ксенофон Дмитриевич запретил по совету Синицына являться к нему домой всем, кто был его агентом и с кем у Каламатиано сохранились с прошлых времен дружеские отношения. Но Фрайд сразу выпалил:

— Машка сбежала!

Он протянул Ксенофону записку, которую она оставила матери и брату: «Я уезжаю в Петроград к Сиду. Я люблю его и буду ему помощницей в его борьбе. Не ругайте нас и простите. Но я поняла, что Сидни — моя судьба. При первой же оказии дам знать о себе. Целую вас. Маша».

Каламатиано несколько раз перечитал записку и удивленно покачал головой.

— Когда он только успел задурить ей голову?! Я же почти каждый день был с ним!

— А я просил его ее не трогать! — закуривая, воскликнул Сашка. — Не в плане всяких любовных отношений, тут черт с ними, но я просил не втягивать ее в политику! Хватит того, что я сам хожу по лезвию бритвы! Ну какого черта?! У тебя есть связь с ним?

Ксенофон Дмитриевич кивнул.

— Успокойся, я ему напишу суровое письмо! — пообещал он. — Вплоть до того, что поставлю под угрозу разрыва наши отношения, но заставлю отправить Марию домой. Я его тоже просил ее не трогать. А он, точно чума, все сметает на своем пути, всех засасывает в свой круговорот.

Ксенофон еле успокоил Сашку и отправил его домой. Поэтому что говорить о Рейли, если он совращал все, что только ему попадалось на глаза. Подчас, может быть, помимо своей воли. Каламатиано видел, как Сид, еще будучи в гостях у Фрайдов, старался не смотреть в сторону Маши. Но инстинкт любовной игры был сильнее.

Схожие проблемы были и у Сашки Фрайда. Он потерпел любовное фиаско, его бросила невеста, вышла замуж за другого, но он до сих пор любил ее, будучи не в силах забыть и воспылать любовью к другой. Это была настоящая драма. Анна Михайловна несколько раз пыталась его женить, с помощью московских свах находила подходящую невесту, но едва дело подкатывалось к венцу, как он тотчас отказывался и никакие материнские окрики и скандалы не могли его образумить. Анна Михайловна и знахарку зазывала, чтобы та вылечила его от присухи и сглаза, и обращалась за дружеской помощью к Каламатиано, но ничто, никакие увещевания не помогали. И она отступилась. Ксенофон с Сашкой для любви уродились невезучими.

Наступил июнь, зацвели липы, вечера стали долгими и протяжными. Опаловая дымка вечера, таинственный свет теплых ночей не давали Ксено-фону Дмитриевичу заснуть до рассвета. Жену с сыном он отправил на дачу, которую вот уже шестой год снимал все по той же Николаевской дороге, в сорока верстах от Москвы. У бабы Мани, где они квартировали летом, была своя корова, а часть продуктов — крупы, тушенку, вермишель и рыбные консервы — Ксенофон Дмитриевич завез сразу же на два месяца. Оставшись один и остро почувствовав свое одиночество, Каламатиано невольно вспомнил об Аглае Николаевне.