Первый шпион Америки

— Откуда, откуда, — усмехнулся Синицын. — Ты просишь меня раскрыть мои каналы информации. А я пока сделать этого не могу. Кроме того, Пул дружит с Лавернем и вряд ли особенно стал скрывать, для чего создастся Бюро под его патронажем, Жак Садуль хоть и не очень ладит с Лавернем, но последний от капитана весьма зависит, ибо Садуль частенько обедает с Троцким, Лениным и получает важные сведения из первых рук. Жак не обязан докладывать Лаверню о том, что он знает, но Лавернь вынужден докладывать обо всем в Париж генералу де Шевильи, начальнику всей военной пропаганды Франции, причем сообщать, что прежде всего происходит в Кремле. Ни Вертсмон, ни Лоран, ни консул Гренар, кстати, тоже шпион, такой возможности не имеют и вынуждены терпеть Садуля, выдаивая из него крохи информации. Но Садуль еврей, он просто так ничего не отдает, наверняка потребовал что-нибудь взамен, и я предполагаю, что сведения о твоем Бюро явились платой за какую-нибудь кремлевскую информацию Садуля.

— А почему Лавернь и Гренар не ладят с Садулем?

— Потому что он держится независимо, а кроме того, сочувственно относится к большевикам. Лавернь и Гренар наоборот. Но Садуля можно не опасаться. Бойся сближения с Всртсмоном и Лораном, это супершпионы, с ними опасно даже сближаться. Ты не заметишь, как станешь на них пахать, хотя внешне все будет наоборот, они как бы будут на тебя работать и приносить в клюве такую информацию, от сенсационности которой у тебя мурашки побегут по коже. Не лезь в это осиное гнездо. Эти люди, если потребуется, тебя шлепнут, и ни один мускул у них на лице не дрогнет.

Синицын поежился. Чем гуще накатывал чернильной влагой апрельский вечерок, тем сильнее пощипывал кожу морозец. Ксенофон Дмитриевич уже знал особенности этих весенних ночных заморозков: напитанные дневной влагой, они пробирали сильнее, чем такой двенадцатиградусный холод зимой. Синицын не выдержал, вытащил из кармана фляжку, открутил крышку, протянул ее Каламатиано.

— Что это?

— Спирт, 96 градусов. Пил когда-нибудь? — спросил подполковник.

— Приходилось, но я его разбавлял.

— Надо глотнуть, иначе завтра же сляжем.

Ефим Львович отломил от карниза подъезда сосульку, разломил ее пополам, протянул половинку Ксенофону Дмитриевичу.

— Тут главное не дышать. Глотнешь и немного пососешь, потом выдохнешь. Давай!

— Сначала вы… — пробормотал Каламатиано.

Ефим Львович забрал фляжку, расправил густые усы, чтобы не мешали, и сделал несколько мощных глотков. Пососал сосульку, и на лице его появилась улыбка. Он выдохнул.

— Хорошо! Давай!

Каламатиано сделал также три глотка, но поменьше. Он почти не ощутил этих глотков, потому что спирт мгновенно испарялся уже в горле, но Ксенофон Дмитриевич не дышал. Потом он лизнул сосульку и лишь после этого выдохнул. Как ни странно, все обошлось.

— Ну вот и никаких трудностей. Я же вижу, что ты способный, быстро учишься. — Щеки и нос Синицына порозовели, в глазах появился загадочный блеск. — Еще?

— Нет пока.

— А я чувствую — еще надо. Кстати, мгновенно согрелся.

Изо рта Ефима Львовича тянулся парок. Он забрал у Ксенофона фляжку и сделал еще два больших глотка.

— Вот теперь нормально. — послушав себя, сказал он. — Если почувствуешь, что еще пары глотков не хватает, не стесняйся и попроси. Разведчик болеть не должен. Не имеет права. Это аксиома. Учись, пока я жив. Причем совершенно бесплатно. — Он рассмеялся, закрутил фляжку и сунул ее в карман. — И такую фляжку профессионал всегда имеет с собой. Мало ли что. Не только чтобы согреться. Могут ранить. Спиртовая повязка поможет. Или разжечь быстро костер, снять нервное напряжение, разговорить кого надо. Это энзе. Попусту его расходовать не надо.

Не прошло и двух минут, как Ксенофон Дмитриевич почувствовал резкую волну тепла, разливающуюся по всему телу. Еще через мгновение он перестал ощущать и кусающийся морозец, точно тот отступил перед этой грозной спиртовой силой.