Первый, случайный, единственный

«Конечно, дом пустой, – подумала Полина. – Он же новый. И даже хорошо, будет где с мозаикой развернуться!»

– Платон Федотович приедет, как только освободится, – сообщил Борис Борисов. – Устраивайтесь, отдыхайте, обедайте. Продукты я положу в холодильник. Моя помощь нужна?

– Нет-нет, – торопливо возразила Полина.

Она почему-то неловко себя чувствовала с этим приятным во всех отношениях молодым человеком и не могла дождаться, когда он уйдет.

Когда за Борисом Борисовым наконец закрылась дверь, Полина не стала ни устраиваться, ни даже обедать, хотя успела проголодаться. Ей интересно было осмотреть дом в одиночестве. Ну, не пошутил же, наверное, Платон, а значит, именно эти потолки и стены ей предстоит выложить мозаикой.

И как только Полина взглянула на дом с этой точки зрения, он тут же перестал казаться мрачным. Какое там! Даже хорошо, что он такой пустой и такой неуютный. Зато нет дурацких обоев веселенькой расцветочки, и стены добротно оштукатурены, и сводчатые потолки расположены так, что на них будет отлично смотреться смальта. И свет в ней будет играть, если расположить ее под разными углами…

Полина вспомнила, как Георгий посоветовал ей это – класть смальту под разными углами, чтобы в ней играл свет, – и в сердце у нее словно провернулось маленькое лезвие. Но она тут же, сердито и чуть ли не вслух, сказала себе: «Хватит выдумывать!» – и принялась разглядывать помещение с удвоенным вниманием.

«Странно все-таки, – размышляла она, обводя взглядом потолки и стены огромного холла. – Как он это себе представляет? Что я одна такую мозаику сделаю? Да тут же ее гектар понадобится! И второй этаж еще…»

Это выглядело настолько очевидно невозможным, что и должно было вызывать недоумение. Но вместе с тем это выглядело таким привлекательным – вот он, огромный дом, со всеми своими бесконечными потолками и стенами, делай что в голову взбредет! – что Полина почувствовала, как в груди у нее рождается радостный холодок. Разве могла она представить что-нибудь подобное, когда сидела на кухне гарсоньерки и выкладывала тессерае на крошечные, не больше ладони, фрагменты несуществующего потолка, и мечтала о какой-то немыслимой композиции, в которой расплескивался бы и закручивался преисподний мир?..

Кухня гарсоньерки вспомнилась совсем некстати. Полина отогнала от себя это воспоминание и отправилась на кухню огромного Платонова дома.

О том, что это именно кухня, можно было догадаться только по холодильнику. Даже плиты не было – одна микроволновка, стоящая на том же холодильнике. В холодильнике лежали многочисленные коробочки и свертки, стояли еще более многочисленные бутылки водки и шампанского.

Порывшись в свертках, Полина выудила из холодильника рыбу и, не найдя тарелки, съела ее прямо с бумаги. Рыба оказалась не живозамороженная, а соленая, но совсем чуть-чуть – так, что даже пить после нее не хотелось. Она была прозрачно-золотая, таяла во рту и к тому же оказалась такая сытная, что Полина наелась мгновенно, проглотив всего три куска. Или просто аппетит у нее пропал от волнения? Хотя – с чего ей было волноваться?

К вечеру Полина уснула. То есть она, конечно, не собиралась спать, а собиралась дождаться хозяина и только на минутку прилегла на огромный кожаный диван в холле, накрывшись волчьей шубой. Но как только прилегла, сразу и уснула. Все же, по своему-то времени, она провела не бессонный день, а бессонную ночь, в Москве ведь теперь был не вечер, а утро.

Полина так угрелась под тяжелой шубой, что ей приснилось, будто она сидит у открытой дверцы деревенской печки и смотрит на огонь – она ужасно любила смотреть на огонь – и щеки у нее пылают от живого жара. Потом печка исчезла, но тепло не исчезло, только это стало уже другое тепло, живое и такое родное, что Полина чуть не заплакала во сне. Так ясно она почувствовала, что Георгий обнимает ее, прижимает к себе, и сердце его бьется у самой ее щеки, и весь он дышит жаром, как печка…

Потом она почувствовала, что ей становится холодно, и сразу задрожала, забилась во сне, потому что это могло значить только одно: что он исчез куда-то, и она совсем одна в бесконечном, стылом, ледяном пространстве, в котором неизвестно зачем оказалась, и почему же его нет, как же это может быть, чтобы его не было, и как же она будет без него, и зачем – без него?!

Холод стал довольно ощутимым, совсем даже не сонным, и Полина проснулась – прежде, чем открыла глаза. И сразу почувствовала, что тяжелой шубы на ней нет, оттого и холод, и что в комнате она не одна.

Она уснула, оставив включенным только тусклый торшер, а теперь, открыв глаза, сразу же заморгала, ничего не понимая спросонья и ничего не видя из-за хлынувшего в глаза яркого света, который исходил от огромной хрустальной люстры, сверкающей прямо у нее над головой.

Потом она поняла, что на животе у нее лежит чья-то рука. И сразу – что эта рука ползет по животу вниз, к застежке стеганых брюк, торопливо и как-то жадно, а вторая рука нетерпеливо дергает за пуговицы у ворота ее стеганой же рубашки-косоворотки.