Первый, случайный, единственный

– Это жизни закон, а не экономики, – хохотнул Платон. – Ладно, чего это я… разговорился. Раздевайся, не в школу пришла.

«Ну, и что теперь делать? – подумала Полина. – Может, сказать, что у меня критические дни? Да нет, такой или не поверит, или ему наплевать».

Говорил он еще довольно внятно, но глаза уже были мутные. Глаза то и дело закрывались, и рука соскальзывала с Полининой груди.

«Нет, надо хоть сдохнуть, а еще немножко время потянуть, – решила она. – Авось все-таки…»

– Сам одетый сидит, а я раздевайся, – усмехнулась она. – Пока ты разденешься, я тут в ледышку превращусь.

– Сама б меня и раздела… – пробормотал он; теперь невнятным стал и голос.

– Давай я тебе лучше еще водки принесу, – предложила Полина. – Смотри, всю уже выпил.

– Ну, неси, – кивнул Платон; от кивка его голова упала на грудь. – Ты не переживай, у меня от водки еще лучше стоит…

– Орел, как есть орел! – сквозь зубы процедила Полина и, торопливо соскользнув с его коленей, убежала на кухню.

Там она долго хлопала дверцей холодильника, шуршала бумагой и звякала бутылками, ожидая, что из комнаты вот-вот донесется нетерпеливый окрик. Но там было тихо, и минут через пять Полина наконец решилась взглянуть на гостеприимного хозяина.

Хотя она и ожидала именно такого эффекта, но все-таки при виде лежащего на диване Платона ее сковало какое-то необъяснимое оцепенение. Полина стояла под аркой между кухней и гостиной и чувствовала, что не может пошевелить ни рукой, ни ногой.

«Ну-ка, очнись!» – сердито скомандовала она себе, но команда не произвела никакого воздействия.

Вернее, произвела, но это воздействие было не мобилизующим, а, наоборот, – расслабляющим. Полина почувствовала, что ее начинает бить озноб и что колени у нее подкашиваются.

Напрасно она уговаривала себя, что сейчас совсем не время для истерики, что надо бежать отсюда как можно скорее… Губы у нее дрожали, зубы стучали, горло сжималось, и вдобавок ко всему из горла вырывались какие-то дурацкие всхлипы, напоминающие кошачий кашель.

Полина не могла понять, долго ли это длилось. Она пришла в себя только оттого, что Платон вдруг зашевелился и стукнул ногой о диванный подлокотник – как ей показалось, стукнул с яростью.

«Дорыдалась! – ахнула она. – Сейчас проснется!»

Но он не проснулся, а только перевернулся на спину и сразу захрапел так, что Полина могла бы теперь не то что всхлипывать, но даже петь: все равно это не оказалось бы громче, чем его богатырский храп.

Она схватила свой рюкзак и бросилась к двери. Но тут же остановилась.

«И куда я пойду?» – подумала она.

Теперь, когда казавшаяся единственной цель была достигнута и Платон спал, Полина наконец поняла, что деваться ей, в общем-то, некуда.

За окнами не было видно ни зги, и, кажется, поднялась метель. В дубленке она замерзнет в течение первых десяти минут. Если наденет огромные унты и волчью шубу, то не сделает больше десяти шагов. Как добраться до города, она понятия не имеет. Обратного билета у нее нет, денег на него – тоже.

В общем, она сама сделала все для того, чтобы сейчас оказаться в безвыходном положении, и так ей и надо.

Подумав все это, Полина повыше подняла воротник дубленки, пониже натянула валяную шапочку и открыла входную дверь.

Глава 6

– Нет, я, конечно, всегда знала, что бабы дуры, но не до такой же степени! – Изабелла погасила сигарету в огромной, как лохань, хрустальной пепельнице и, поудобнее устраиваясь в велюровом кресле, поджала под себя длинные красивые ноги. – Тебе сколько лет?

– Двадцать, – ответила Полина. – С половиной.

– Ну, с виду-то больше шестнадцати не дашь, но если двадцать с половиной, то пора бы уж и соображать. Ты каким местом подумала, когда к незнакомому мужику черт знает куда летела?

Голос у Изабеллы был приятный, потому что мелодичный. И лицо у нее было приятное, хотя и немного жестковатое, все состоящее из резких линий. Точнее, оно было не столько приятное, сколько необычное – из-за совершенно необычных глаз. То есть по форме-то они были как раз обычные – якутские, раскосые, – но вот цвет… Большие черные зрачки опоясывались широкой голубой радужкой, и это небывалое сочетание черного с голубым придавало Изабеллиным глазам какое-то удивленное выражение. Сама она, несмотря на очевидную ухоженность, выглядела все же лет на тридцать пять, а вот глаза казались совсем молодыми.

– Могла ты не жопой, а головой подумать? – повторила она.

– Могла… – пробормотала Полина. – Но и в голову мне тоже не пришло, что ему от меня это может быть надо…

– А чего же ему от тебя еще может быть надо? – засмеялась Изабелла. От смеха ее лицо сразу утратило резкость и стало таким же, как глаза, – девически-удивленным. – Это же мужик, – объяснила она. – Чего еще он может хотеть?

Она произнесла это таким тоном, словно растолковывала несмышленому ребенку, что солнце по утрам восходит, а по вечерам заходит, и это всегда было так, и по-другому быть не может.

– Ну, – вздохнула Полина, – я думала, он хочет, чтобы я мозаику у него в доме сделала.