Первый, случайный, единственный

Как раз в ту минуту, когда она представляла себе жуткие ледяные ямы, наружная дверь наконец стукнула – открылась и закрылась. Полина обрадованно вскочила и бросилась к двери в сени, мгновенно представив, как она сейчас распахнется, и он войдет, и какой он будет морозный, снаружи холодный, а под курткой горячий.

Дверь распахнулась, Полина сделала шаг навстречу вошедшему… И сразу вскрикнула и отшатнулась, прижавшись спиной к горячему боку печки.

Она совершенно забыла о его существовании, он исчез из ее мира вместе со всем бестолковым и бессмысленным, что она в том нелепом мире делала, он остался за чертой ее нынешней жизни, в которой все было единственно, естественно, правильно и прекрасно! И теперь, когда он встал на пороге, то показался Полине страшнее призрака.

– Самая хитрая, да? – сквозь зубы процедил Платон. – Изка тоже – кого наебать хотела? Думает, если я выпивши был, то и протрезвевши не соображу!

– Платон Федотович… – в ужасе пробормотала Полина. – Вы извините, конечно, но я…

Теперь он был совершенно трезвый, но то, что с физической явственностью исходило от него, было куда страшнее пьяного куража. Ее и прошлой ночью поразило то, как мгновенно и бесследно слетел с него вальяжный лоск, и показная тяжеловатая элегантность, и желание пустить пыль в глаза… А теперь он вообще дышал только яростью, и яростью просто нечеловеческой. И когда он шагнул к Полине, положил руку ей на плечо, сдавил так, что она вскрикнула, и рывком оттащил от печки, – она была уверена, что он тут же задушит ее или перебьет ей шею ребром тяжелой ладони.

Но он не ударил ее и не задушил, а только стиснул пальцами ее подбородок, заставив закинуть голову так, что больно вывернулась шея, и, раздельно проговаривая каждое слово, отчеканил:

– Ты мне за каждую минуту ответишь, блядь московская. Думаешь, камешек обратно швырнула – и свободна? Ты меня теперь без всяких камешков, задаром всего оближешь, чтоб я тебя только живую отпустил. А я еще подумаю, простить тебя или в снег закопать. Думала, со мной можешь то себе позволять, что с твоими ебарятами малолетними? Быстро одевайся, пошли, – скомандовал он.

– А ну, пусти! – Полина вцепилась обеими руками в Платонову руку, сжимающую ее подбородок, и даже попыталась укусить его за палец. – Никуда я не пойду!

Она старалась, чтобы в ее голосе невозможно было расслышать даже отзвук испуга, но это удалось ей так же мало, как разжать его пальцы. С таким же успехом она могла бы разжимать слесарные тиски. Пальцы он, впрочем, все-таки разжал, но только для того, чтобы коротко, без усилия и даже как будто без злобы, как само собою разумеющееся, ударить ее по щеке.

Полина ахнула, схватилась за щеку, слезы брызнули у нее из глаз, хотя она совсем не чувствовала, что плачет. Никогда с нею так не разговаривали, никто пальцем к ней никогда не притронулся, она даже представить не могла, чтобы кто-нибудь сделал это, да еще с такой хозяйской уверенностью!

– Не пойдешь? – усмехнулся Платон. – Нет, пойдешь. – Тут он вдруг словно бы вспомнил что-то и широко улыбнулся. – Ладно, потом пойдешь. Сначала на месте меня обслужишь, чтоб лучше соображать начала.

С этими словами он рывком повернул ее к себе спиной, надавил ей на плечи, заставив согнуться – так, что она ударилась лбом о печку, – и, прижав ее сзади коленом, чтобы она не могла вывернуться, стал стягивать с нее брюки, приговаривая:

– Я тебя как сучку продеру… Думаешь, расслабишься и удовольствие получишь? Не-ет, удовольствие у меня заслужить надо, а ты другое заслужила!

Он так рванул на ней брюки, что отлетела в угол пуговица. Полина стала вырываться, попыталась свести ноги вместе, чтобы помешать ему стянуть с нее брюки, и это разъярило его так, что, наверное, лучше уж она мешать ему не пыталась бы. Впрочем, она не могла сейчас соображать, что было бы лучше, а что хуже. Она сопротивлялась ему со всей силой, на какую была способна, и со всем отчаянием полного своего перед ним бессилия.

Видно, этим сопротивлением она разозлила Платона настолько, что он перебросил левую руку через ее плечо, обхватил ее за шею и надавил на горло.

«Все, задушит! – чувствуя, как темнеет в глазах, подумала Полина. – И лучше уж пусть задушит…»

Она уже обмякла в Платоновых руках, как вдруг почувствовала, что он отпустил ее. Это произошло так неожиданно, что ноги у нее подкосились и она проехалась лбом по беленому боку печки. За спиной у нее раздался такой грохот, как будто упала на пол многопудовая гиря.

Видно, Платон не столько придушил ее, сколько испугал, поэтому сознание вернулось к ней сразу же, как только она перестала чувствовать на своем горле его железный захват. И, еще даже не поднявшись на ноги, она мгновенно перевернулась, прижалась к печке спиной и выставила вперед руки, как будто это удержало бы его, если бы он снова на нее набросился.

Но когда перед глазами у нее наконец оказался не бок печки, а комната, Полина поняла, что Платону уже не до того, чтобы на нее бросаться.