Первый учитель

– Шнель! Шнель! – хохотал ему вслед Кулубек и для страху пальнул из автомата в воздух.

Радовался мальчик и ликовал. А когда Орозкул скрылся из виду, Кулубек сказал всем другим, виновато стоящим у дверей:

– Как же вы жили с таким человеком? И не стыдно вам?

Облегчение почувствовал мальчик. Совершился справедливый суд. И так поверил он в свою мечту, что забыл, где находится, по какому случаю пьянствовали в доме Орозкула.

…Взрыв хохота вернул его из этого блаженного состояния. Мальчик открыл глаза, прислушался. Деда Момуна в комнате не было. Вышел, наверно, куда-то. Женщины убирали посуду. Готовились подавать чай. Сейдахмат что-то громко рассказывал. Сидевшие смеялись его словам.

– Ну и что дальше?

– Рассказывай!

– Нет, слушай, ты расскажи, ты повтори еще раз, – чуть не умирая от смеха, просил Орозкул, – как бы ему насчет этого? Как ты его напугал. Ой, не могу!

– Так вот, значит, – Сейдахмат охотно принялся повторять уже рассказанное: – Только мы стали подъезжать к маралам, а они стояли на опушке в леску, все три. Только мы привязали коней к деревьям, старик мой вдруг хватает меня за руку. «Не можем, – говорит, – мы стрелять маралов. Мы – бугинцы, дети Рогатой матери-оленихи!» А сам смотрит на меня как ребенок. Умоляет глазами. А я – хоть стой, хоть падай – подыхаю со смеху. Но не засмеялся. А, наоборот, так это серьезно. «Ты что, – говорю, – в тюрьму хочешь угодить?» – «Нет», – говорит он. «А ты знаешь, что байские сказки эти, придуманные в темные байские времена, чтобы, значит, запугивать бедняцкий народ!» А он тогда и рот раскрыл. «Да что ты?» – говорит. «Вот то-то, – говорю, – ты эти разговорчики оставь, а не то не посмотрю, что старик, напишу на тебя куда следует».

– Ха-ха-ха! – рассмеялись дружно сидевшие.

И больше всех Орозкул. Уж он-то хохотал в усладу.

– Ну а потом подкрадываемся мы. Другой бы зверь давно сиганул бы, и след простыл, а эти полоумные маралы не бегут, вроде бы и не боятся нас. Ну, тем лучше, думаю, – прихвастывая, рассказывал пьяный Сейдахмат. – Я впереди с ружьем. Старик позади. И тут на меня сомнение напало. В жизни я еще воробья не подстреливал. А тут такое дело. Не попаду – рванут по лесу, и ищи их. Попробуй угонись за ними. Уйдут за перевал. Кому это нужно, такую дичь упускать? А старик у нас охотник, медведя валил в свое время. Я ему и говорю: «Вот тебе ружье, старик, стреляй». А он ни в какую! «Сам, – говорит, – стреляй». А я ему: «Да я же пьяный», – говорю. И сам шатаюсь, вроде на ногах не стою. А он видел, когда мы вывезли бревно из реки, с вами же вместе бутылочку распили. Вот я и прикинулся.

– Ха-ха-ха!..

– «Я не попаду, – говорю, – уйдут маралы, второй раз не вернутся. А нам с пустыми руками не стоит возвращаться. Сам знаешь. А то смотри. Зачем нас сюда послали?» Молчит. А ружье не берет. «Ну, – говорю, – как хочешь». Бросил я ружье и вроде бы ухожу. Он за мной. «Мне, – я говорю, – все равно, выгонит меня Орозкул, пойду в совхоз работать. А ты куда на старости?» Молчит. И я так это, потихоньку, для картины, значит:

С рыжих, рыжих гор
Я приехал на рыжем жеребце.
Эй, рыжий купец, открывай двери!..

– Ха-ха-ха!..

– Поверил, что я и впрямь пьян. Пошел за ружьем. Я тоже вернулся. Пока мы пререкались, маралы наши ушли чуть подальше. «Ну, – говорю, – смотри, уйдут, не догонишь. Стреляй, пока они непуганы». Взял старик ружье. Стали подкрадываться. А он все шепчет, как полоумный: «Прости меня, Рогатая мать-олениха, прости…» А я ему свое: «Смотри, – говорю, – промажешь – убегай вместе с маралами куда глаза глядят, лучше не возвращайся».

– Ха-ха-ха!..

В пьяном чаду и хохоте мальчику становилось все жарче и душнее, голова раскалывалась от разбухающей, не умещающейся в голове боли. Ему казалось, что кто-то пинал ногами его голову, что кто-то рубил его голову топором. Ему казалось, что кто-то метит топором в его глаза, и он мотал головой, старался увернуться. Изнемогая от жара, он вдруг очутился в холодной-холодной реке. Он превратился в рыбу. Хвост, туловище, плавники – все рыбье, только голова оставалась своей и к тому же болела. Он поплыл в приглушенной, темной подводной прохладе и думал о том, что теперь навсегда останется рыбой и никогда не вернется в горы. «Не вернусь, – говорил он сам себе. – Лучше быть рыбой, лучше быть рыбой…»

И никто не заметил, как мальчик слез с кровати и вышел из дома. Он едва успел зайти за угол, как его начало рвать. Хватаясь за стену, мальчик стонал, плакал и сквозь слезы, задыхаясь от рыдания, бормотал:

– Нет, я лучше буду рыбой. Я уплыву отсюда. Я лучше буду рыбой.