Первый узбек

Всадник должен видеть, куда направить коня, выбирать противника себе по плечу, а не кидаться очертя голову в самую гущу сражения. Надо следить, чтобы слева и справа были твои соратники, а не враги, иначе – плен и рабство. Чаще всего пленных убивают, но иногда можно и выкупиться. Не у всех есть деньги на выкуп, не всех воинов выкупает ханская казна, а только тех, кто ещё раньше проявил себя в сражениях. Вот поэтому победа в сражении куётся ещё до его начала, до того, как противники столкнулись.

Я устал вспоминать прошлое и говорить сам с собой. С утренней молитвы я сижу один и никому не разрешаю заходить в свой кабинет. Надо поесть, надо выпить горькое, отвратительное лекарство, надо стряхнуть с себя уныние. Надо прочитать последние донесения соглядатаев при дворе Абдулмумина, надо поговорить хоть с кем-нибудь, чтобы перестать слышать голос своей совести. Но лень даже хлопнуть в ладоши… Интересно, если я не хлопну в ладоши, в мою комнату так никто и не зайдёт? Неужели мне позволят умереть в одиночестве? Перехожу в кабинет и, чтобы не испытывать судьбу, хлопаю в ладоши. Мгновенно открывается дверь, за ней стройными рядами на коврах топчется весь мой двор. Смотрят, выпучив от усердия глаза, видимо, удивлены, что я ещё жив. Выглядывают из-за спин друг друга и бубнят вразнобой:

– Великий хан… – это скрипит Аким-бий-мирахур.

– Опора мира… – вторит ему Джани Мухаммад-бий, диванбеги.

– Светоч мысли… – не отстаёт Хайдар Мухаммад мунши.

– Счастье и жизнь… – продолжает Санджар-бек.

– Луноликий и бесподобный… – отличился Озод-бек-дадхо.

Ну то, что Луноликий, – это точно! Я действительно круглолицый. Но мне уже шестьдесят пять лет, так что сравнивать меня с Луной это верх недомыслия. Я не девушка, чтобы такое слушать. Остальные тоже что-то лепетали, я не прислушивался к гомону Саляма. Одним взмахом руки показываю, что они все могут удалиться, оставляю только Зульфикара и дастурханчи. Табиб Нариман, несмотря на указание, трясёт своими склянками, умоляя принять лекарство. Кривясь и заранее морщась, выпиваю надоевшее зелье. Дастурханчи в нетерпении выплясывает за его спиной.

– Накрой дастархан, хочу мяса, но не жирного, принеси побольше овощей, свежих лепёшек, но не горячих. И кумыса. Много кумыса. – Как хорошо, что я наконец-то решился ожить! Если заниматься копанием в самом себе, можно напридумывать страхов, несчастий и болезней не только на свою голову, но и на всё своё обширное государство!

– Слушаюсь, великий хан, вам не придётся ждать и мгновения, всё давно готово. – Так и должно быть. Лицо у Абдул-Кадыра стало безумно счастливым, расплылось в неподдельной улыбке, словно ему удалось воочию узреть райские сады или, по крайней мере, райские кухни, если таковые имеются в эдеме!

Зульфикар невозмутимо смотрит на меня:

– Что, великий хан, надоело одному в темноте сидеть? – Лишь один он может так со мной разговаривать, и слова «великий

хан» он произносит так, словно говорит: «Ну что, братишка, соскучился?»

Я улыбаюсь. Я доволен, что вижу его. Давно наши лица покрыты морщинами и тела шрамами, но я вижу перед собой не старика на склоне лет, а непоседливого юношу, который кричит: «Великий султан, очнись, скоро на тебе мухи яйца отложат». Но так мы разговариваем наедине, когда никого рядом нет. Он старше меня на две недели, и это повод для всегдашних одинаковых шуток: «Великий хан, ты куда в сечу впереди меня, я старше, давай, осади коня»; или «Великий хан, подожди пробовать это кушанье – сначала я проверю, чем тебя сегодня отравить хотят». Это мне смешно, я так привык, что почти не обращаю на эти дурачества внимания, но всегда слушаюсь.

Эх, кто бы знал, что я слушаюсь Зульфикара, то не сносить ему головы. Мы стараемся не выпячивать его значение при моей особе, люди к нему привыкли, не придают значения его присутствию – как не смотрят на поясной платок, должен он быть, и всё тут. Никто не подозревает, что одно его слово для меня важнее тысячи слов моих чиновников.

Дастурханчи и два его помощника принесли несколько подносов, всё было именно так, как я хотел. Только теперь я понял, как голоден, одно яблоко сильно раздразнило аппетит. Но сначала молитва, а потом еда.

– Зульфикар, ты часто думаешь об убитых тобой людях? – усевшись удобнее на подушках и налив себе кумыса, спросил я Зульфикара.

Судя по всему, кусок баранины, который мой брат хотел отправить себе в рот, вдруг решил остановиться на полпути к заветной цели.

– Я? А зачем о них думать? Они давно мертвы, их не воскресить, тем более что убивал я в сражениях, а там не смотришь, кого отправляешь на тот свет, потому что или ты его, или он тебя! – Лицо Зульфикара исказила недобрая усмешка, хорошо известная мне. Когда видел её, то понимал, что кому-то сейчас не поздоровится. Видимо, вспомнилось что-то не слишком приятное.

– Я не про это… Я про то, жалко ли тебе их?

Зульфикар морщит лоб, явно не понимая, о чём я говорю. Ему не даёт покоя не мой вопрос, а баранина, которая сегодня на редкость хороша и летит в его желудок со скоростью хорошего скакуна.