Пес по имени Бу

В состоянии опьянения отец совершал множество ошибок. К их числу относилось и невообразимо гнусное обращение с детьми, оставившее на моей психике неизгладимые шрамы. В течение двух или трех лет я жила в постоянном страхе перед отцом и его ночными визитами. Они начались, когда мне было около шести лет. Инстинкт самосохранения заставлял мой мозг вытеснять из памяти ужасы, которые я не могла контролировать. Спустя какое-то время все это слилось для меня в одно большое размытое пятно, потому что иначе я бы просто сошла с ума. Мой мозг выполнил свою задачу по моему спасению. Я никогда не знала, в какой из вечеров отец, направляясь в свою спальню, свернет ко мне. Я лежала в кровати, спиной к двери, и боялась услышать приближающиеся ко мне шаги. Я тревожно сворачивала и разворачивала угол простыни, надеясь, что он пройдет прямо к себе. В те вечера, когда он проходил мимо моей комнаты, услышав звук закрывающейся двери в спальню родителей, я позволяла себе расслабиться и заснуть.

В те же вечера, когда отец входил ко мне, он ложился рядом и приказывал мне помалкивать. Я закрывала глаза и лежала затаив дыхание. Огромная, пахнущая дымом ладонь накрывала мне все лицо, оставаясь там до тех пор, пока он не получал того, чего хотел.

— Не вздумай кому-нибудь об этом рассказать, — предостерегал меня он. — И особенно своей матери. Ты понимаешь, как сильно она будет уязвлена? Ты же не хочешь ранить мамины чувства?

В такие вечера, чтобы заснуть, мне приходилось представлять себе, что я смогла бы жить в своем шкафу, как в собственной маленькой крепости, в которую никому не будет входа. Как мне и было велено, я молчала. Собственно, у меня и слов-то не было, чтобы описать происходящее. Лишь годы спустя мне удалось слой за слоем соскрести с себя отвращение к себе и чувство неизбывного и грязного одиночества.

Да и с кем бы я могла поговорить? С сестрой? Она ясно давала мне понять, что моя особа ее не интересует. С братом? Ему было бы не все равно, но он не сумел бы меня защитить, да и я не смогла бы к нему с этим обратиться.

Дружба между детьми в нашей семье не поощрялась. Скорее наоборот, родители обращались с нами, как с участниками холодной войны, которых необходимо было всячески разделять и натравливать друг на друга, чтобы мы не объединились и не восстали против них. В нашем доме не было принято делиться своими мыслями и чувствами. Много лет спустя родители принялись изо всех сил маскировать все это неблагополучие, пытаясь создать образ счастливой семьи из уютного пригорода. Я вспоминаю об этом всякий раз, когда смотрю на снимки в фотоальбомах, составленных моим отцом после выхода на пенсию. Ему так хотелось представить нашу семью дружной и счастливой, что он вырезал из разных фотографий изображения членов семьи и склеивал их вместе, как будто мы на самом деле сидели рядом, радуясь нашей близости. Если присмотреться получше, то можно увидеть границы каждого изображения, драматическим образом отражающие реалии нашей жизни.

* * *

Мне не пришлось вырезать фотографии Аттикуса, Данте и Бу, чтобы составить из них изображение счастливой семьи. Я установила время совместных игр для всех троих. После обеда каждый из них получал косточку, которой мог наслаждаться в свое удовольствие в компании братьев. В остальное время мы с Данте служили буфером в отношениях Аттикуса и Бу, пока между ними не установилось гармоничное равновесие.

Самый большой комплимент, который я могу сделать своему брату, это сказать, что он был таким же замечательным братом мне, каким Данте стал для Бу.

Он всегда покрывал меня перед мамой и папой, помогая избегать незаслуженных наказаний. Ему также приходилось отводить меня на различные мероприятия вроде моего единственного фортепианного концерта. Чак ожидал моего выступления в углу учительской гостиной, заполненной гордыми родителями, и, наверное, так же сильно, как и я, мечтал о том, чтобы все это окончилось поскорее. Я выучила пьесу наизусть, потому что читать ноты мне было так же трудно, как и слова. Мы с Чаком знали, что я исполняю ее идеально, не считая одной ноты, которую абсолютный слух моего брата улавливал во время каждого исполнения. Даже если Чак смотрел телевизор в гостиной, он кричал мне оттуда:

— Си-бемоль! Лиза, это си-бемоль!

Эта фальшь приводила его в исступление, но я никак не могла ее исправить. Мышечная память намертво зафиксировала ошибку.

Когда подошла моя очередь и учитель положил передо мной лист с нотами, мои кисти свело судорогой. Я слышала, как нетерпеливо ерзают на стульях родители других детей. Мои пальцы отказывались расслабляться, поэтому я попыталась играть на фортепиано кулаками. Учитель вскочил с места и вытащил меня из-за инструмента, избавив потрясенную публику от моей постмодернистской выходки.