Песчаные короли

— Хорошо, поверю тебе на слово, — согласился Ричард. — Фактически, если бы не имя Саксовер… — Он передернул плечами, нахмурился и продолжил: — Извините меня, доктор Саксовер, но трудней всего понять, зачем такая… секретность. Вы оба уже с исключительным терпением объясняли мне, я знаю. Возможно, позднее я и свыкнусь с этим, но сейчас не могу избавиться от ощущения, что я вдруг очутился среди алхимиков. Надеюсь, это не звучит обидно, я не хотел этого. Но ведь это же двадцатый век, и наука не ведет себя так — собственно, мне казалось, не ведет, — словно она боится, что ее осудят за жульничество, — закончил он и неуверенно посмотрел на них.

— Да, наука не должна вести себя таким образом, могу вас заверить, — ответил Френсис. — И если бы у нас было достаточно источников сырья или нам удалось бы синтезировать это вещество, она бы так себя и не вела. Вот в чем камень преткновения. Ну, а сейчас извините меня, у меня есть еще кое-какие дела до обеда, — сказал он и вышел.

— Надеюсь, — проговорил Ричард, когда за Френсисом закрылась дверь, — надеюсь, что когда-нибудь, может, я и на самом деле поверю в это. Умом-то я и сейчас все понимаю…

— Надеюсь, так будет, но это нелегко. Правда, это куда тяжелее, чем я думала. Рухнула и разбилось вдребезги основная модель, воспринятая нами еще в детстве: дети, родители среднего возраста, старики и старухи. Казалось незыблемым, что смена поколений происходит именно так. А сколько еще других понятий нам придется просто откинуть. Большинство существующих критериев и эталонов нужно отвергнуть как непригодные.

Ее лицо стало серьезным.

— Десять дней назад я была бы счастлива от одной только мысли прожить с тобой пятьдесят лет, Ричард, если, конечно, мы будем счастливы. А сейчас я не знаю… Разве можно прожить с кем-то пятьдесят — двести лет? Смогут ли двое любить друг друга так долго? Что будет? Насколько каждый из них изменится за такое долгое время? Мы не знаем. И никто не может нам этого сказать.

Ричард сел рядом с ней и обнял ее.

— Милая, за пятьдесят лет всего не узнаешь. И не потому ли остается много неизведанного, что у людей нет еще пятидесяти лет? И этого мы не знаем. Нам, конечно, придется иначе строить свою жизнь, однако зачем волноваться на сто лет вперед? А что касается всего прочего, то разве оно так уж плохо? Мы не могли заглянуть в наше будущее десять дней назад, но мы не можем этого и сейчас. Мы знаем лишь, что, возможно, проживем значительно дольше, нежели надеялись. Так почему же не начать с того, с чего мы и начали бы — с хорошего или с плохого? Именно так я хочу поступить, а ты?

— О, конечно, Ричард, конечно, только…

— Только что?

— Я не совсем уверена… Крах схемы, модели… Скажем, стать бабушкой в двадцать семь лет или прабабушкой в тридцать пять… Все еще иметь возможность родить ребенка после девяноста и так далее. И это только при коэффициенте три. Все как-то удивительно перепуталось. Я не думаю, что хочу этого, однако и не уверена, что не хочу.

— Милая, ты так говоришь, словно у всех, кто живет семьдесят-восемьдесят лет, эта жизнь четко спланирована. На это не так, поверь мне. Люди сначала должны научиться, как прожить жизнь, а к тому времени, когда они начинают что-то понимать, жизнь уже проходит. И на исправление ошибок не остается времени. А у нас будет время, чтобы научиться жить, а затем наслаждаться самой жизнью. Хоть это все еще не кажется мне реальным, но должен признать, что твоя Диана была права. Людям нужно больше времени.

Если мы будем жить дольше, мы лучше научимся жить. Мы будем понимать гораздо больше. Жизнь будет полней, богаче — какой она и должна быть. Невозможно заполнить все двести лет такой рутиной, какая была хороша для тех, кто жил пятьдесят лет…

Вступим в новую жизнь, любимая. Не стоит волноваться из-за этого. Жизнь нужно прожить. Это будет своеобразный подвиг. Мы будем наслаждаться, познавать эту жизнь вдвоем. Вперед, будем…

Зефани повернула лицо к нему. Выражение озабоченности исчезло, она улыбнулась.

— Конечно, Ричард, любимый мой, мы будем, будем…

ГЛАВА ПЯТАЯ

Из всей утренней почты, разбросанной беспорядочно по журнальному столику Френсиса Саксовера, выделялся пухлый конверт, надписанный наспех. Почерк был не знаком Френсису. Он разорвал конверт несколько газет и короткое сопроводительное письмо.