Песчаные небеса

– Я устал и хочу пить, – угрюмо сказал Конан, но, перехватив колючий взгляд серо-стальных глаз, почувствовал себя несколько неуютно – как будто холодок пробежал внутри. Страха перед Мораддином Конан не испытывал, но на память невольно пришли боязливые разговоры узников между собой по ночам, когда их всех сгоняли в большую, пропахшую потом и нечистотами пещеру.

Конан знал, что сам Мораддин никогда не ударил ни одного узника, никто не видел его в ярости или кричащим, но боялись его на медных рудниках Кезанкии все. Внешний вид начальника стражи, казалось, не должен был внушать никакого страха или почтения – роста ниже среднего, коренастый, с округлым бледным лицом и близоруко прищуренными глазками. Доверие внушал и мягко очерченный подбородок, обрамленный жиденькой бородкой. Благоприятное впечатление на людей, не знающих Мораддина близко, производили его манеры – никаких резких движений, тихая вежливость, спокойная речь, а также совершенно нехарактерные для бывшего военного, а подходящие скорее всего провинциальному чиновнику гладко зачесанные назад темные волосы с двумя залысинами. Но, несмотря на все это, не каждый отваживался заговорить с ним первым, а уж о том, чтобы косо посмотреть или сказать что-то скверное о «господине старшем надсмотрщике» даже за глаза, никто и подумать не смел. Поговаривали, будто тихоня Мораддин отличался удивительной по своей изощренности жестокостью (которая, правда, выплескивалась из него крайне редко), но тогда искренней жалости достоин был тот несчастный, на чью изливалась глубоко скрытая, но не знающая пределов ярость.

До того, как попасть на одну из самых ответственных должностей в далеких от столицы, и потому почти не контролируемых властями рудниках, Мораддин служил в тайной гвардии царя Илдиза, называемой между собой знавшими об ее существовании людьми “Хэрд”, что в переводе с одного из туранских наречий было названием местного насекомого, которое, отличаясь неуемной прожорливостью и всеядностью, уничтожало все, попадавшееся на его пути: будь то дерево, постройка, раненное или больное животное, а зачастую просто падаль. Вдобавок ко всему, хэрды были исключительно ядовиты, их укусы являлись безусловно смертельны для человека, и самое прочное здание, изъеденное ими, обречено было в скором времени рухнуть и превратиться в труху.

Прослужив там около пятнадцати лет, Мораддин смог получить солидную должность, но внезапно, при каких-то загадочно-зловещих обстоятельствах, был разжалован и отправлен на рудники в качестве старшего надсмотрщика. О странном происшествии, послужившем причиной отставки, ходило множество слухов, одни других мрачнее, но подлинные события так и остались неизвестны никому, кроме непосредственных участников. Один из них поплатился жизнью: его жуткий, обезображенный до неузнаваемости труп(точнее, останки, в которых сохранилось мало чего человеческого), был найден в одном из подземелий дворца царя Илдиза. Высказывались робкие догадки, что несчастный погиб от рук Мораддина – тем более нашлись свидетели их неоднократных ссор, а следы увечий, от которых наступила смерть истязаемого, очень походили на изощренные кхитайские наказания, о которых Мораддин любил рассказывать во время редких и внезапных приступов разговорчивости…

– Ты разве не слышишь меня? – все тем же ровным, бесстрастным голосом спросил Мораддин.

– Почему же нет, слышу, только вот… не хочется мне слушать это, – подражая ему, ответил Конан. Некоторые из работавших неподалеку кандальников опустили свои кирки и, не смея посмотреть в сторону Конана и Мораддина, осторожно прислушались. Кто-то еле слышно прошептал:

– Жить надоело… недоумку!

На памяти немногих каторжников, проведших на рудниках несколько лет (как правило, дольше десяти-двенадцати в медных копях никто не выдерживал) были некоторые строптивцы, осмелившиеся поспорить с Мораддином. Особенно долго помнили одного, тоже, кстати, северянина, по прозвищу Серый Пес, позволившего себе однажды ослушаться приказа Мораддина и сказать ему дерзость. Тогда главный надсмотрщик просто молча развернулся и ушел, но наутро Серый Пес не вышел в забой, а днем один из узников наткнулся на его труп: несчастный был задушен цепью собственных ножных кандалов, а из сломанной шеи, сзади, торчали острые обломки позвонков. И вот теперь новый безумец претендовал на подобную участь…

– А ну-ка встать! – тихо приказал Мораддин.

– Не хочу, – коротко ответил Конан.

– Я настаиваю, – почти ласково проговорил туранец; такая интонация была характерна для опытных и чтящих свое благородное ремесло палачей.

– Наплевать!

– Мне кажется, что ты излишне много говоришь, – вздохнул Мораддин. – Придется тебя наказать, – он даже чуть развел руками, словно сожалея о столь жестоком, но, увы, необходимом и справедливом решении.

Теперь уже все кандальники, слышавшие их разговор, оставили свои занятия, с легким ужасом наблюдая за Конаном, точно за помешанным, собиравшимся выйти в окно вместо двери в полной уверенности, что поступает правильно.