Песенка для Нерона

Затем снова домой, вверх по склону с кошельком, звякающим у моего бедра, меч засунут между коленом и попоной, а комплект первооткрывателя спрятан в сумку, повешенную через плечо. На все про все ушло почти триста сестерциев, ни одного из которых я больше никогда не увижу. Тем не менее я мог себе это позволить, а кроме того, за каждую вещь я заплатил едва ли половину реальной цены.

Было уже темно, как в колодце, когда я добрался до Филы; хорошо, что я вырос здесь и знал дорогу. Я въехал во двор, завел лошадь в конюшню и привязал ее; свалил здесь же барахло Луция Домиция, потому что не было никакого смысла тащить его к себе в сарай — пришлось бы объяснять Смикрону и Птолемею, на что оно мне понадобилось. Перво-наперво, подумал я, надо перехватить какой-нибудь еды и выпивки покрепче, а уж потом я вернусь сюда, обихожу лошадь, отнесу Луцию Домицию его вещи и расскажу про корабль. Что мне требовалось, так это лампа, потому что я хотел видеть его лицо, когда он узнает про Танаис и диких роксоланов. Не то чтобы я от природы злобен, но по всему выходило, что я заслужил это маленькое удовольствие.

Я отворил дверь и вошел в сарай. Кто-то закрыл ее за моей спиной.

Их было пятеро. Двоих я узнал. Первым был верховой наместника Сицилии, который прикончил наших мулов. Вторым — сам наместник.

Остальных я никогда не встречал; впрочем, если бы я посещал гладиаторские бои, то мог бы увидеть их на арене, надо думать. Без сомнения, они относились к этому типу. Их выдавали белые шрамы и могучие плечи.

Также присутствовали: два моих сирийца — их подвесили за большие пальцы к стропилам; мама, трезвая и белая, как свежий сыр, привязанная к стулу; Бландиния, прислонившаяся к стене с самодовольным видом. Никаких признаков Луция Домиция; помимо него все население фермы собралось в сарае.

Никаких шансов прорваться к двери: один из гладиаторов прислонился к ней спиной, с профессионально зловещим видом сложив руки на груди. Не было никакого смысла что-то говорить, поэтому я просто стоял и ждал, что произойдет дальше.

Наместник поднялся; до этого он сидел, примостившись на краешке большого сосуда для масла, как огромная бабочка-урод.

— Гален, не так ли? — сказал он. — Я был уверен, что откуда-то знаю тебя.

Я кивнул.

— Очень хорошо, — сказал он. — Один из вас присутствует, теперь нам нужен второй.

Я изобразил тупицу. У меня была изрядная практика, в конце концов.

— Ты о ком? — спросил я.

Он рассмеялся.

— Ну, — сказал он. — на самом деле я ищу Нерона Цезаря, но если тебе угодно, подойдет и твой брат Каллист. Любой из них сгодится. В конце концов, что мне в имени?

Тут мама разразилась рыданиями и принялась визгливо кричать — ничего хуже в данным обстоятельствах придумать было нельзя; один из гладиаторов вмазал ей по лицу. Она заткнулась так быстро, что я пожалел, что сам об этом не подумал.

Ручной кавалерист наместника схватил меня за руку и заломил ее за спину. На случай, если вы не в курсе — это довольно больно.

— Пожалуйста, — проныл я, — я не знаю, о ком ты говоришь.

За свою жизнь я наговорил много глупостей, но ни одной глупее этой не было. Несколько мгновений я был уверен, что кавалерист сломает мне локоть — это было ужасно, потому что локоть никогда не срастется, как надо, а я фермер и обе руки мне нужны в рабочем состоянии. Но в самый последний момент, демонстрируя обширную практику, он остановился. Это меня разговорило.

— Ладно, — сказал я. — Я извиняюсь.

Бландиния рассмеялась; прекрасный же из тебя получился герой, как будто бы говорила она. Однако никакого героизма в сломанной руке нет — любой дурак способен сломать руку, даже такой трус, как я. Героизм заключается в умении найти способ сохранить руку целой. Поэтому я не стал обращать на нее внимания и сказал:

— Он в конюшне.

Наместник кивнул.

— Прекрасно. Вы двое, — сказал он, кивая своим людям. — Пойдите и приведите его. Мы убьем обоих здесь, я хочу посмотреть на это.

Что ж, я ему верил. Большие они любители поглазеть, эти ваши римские сенаторы; затем они и выстроили все эти огромные театры, стадионы, арены и ипподромы — в качестве памятников любви богатых ублюдков сидеть на заднице под навесом и наблюдать, как целые толпы бедолаг испытывают боль. Конечно, он хотел посмотреть, чтобы просмаковать этот момент, покатать его во рту, как изысканное вино (доставленное к столу на его вилле из какого-то далекого места). Для меня же, думал я, ничего хорошего в этом не было. Меня зарежут, как куренка, в собственном доме перед лицом сенатора; после этого он отправится домой, может быть, задержится на пару дней на постоялом дворе в Афинах, брюзжа по поводу еды и постельного белья, поднимется на зафрахтованный лично для него корабль и уплывет в Рим жить своей жизнью; а меня уже не будет. Я целиком и полностью закончусь, исчезну — только потому, что оказался в неправильном месте в неправильное время; меня крепко держат здоровенные мужики, так что ничего с этим поделать я не могу. Да ну его в жопу, подумал я. В конце концов, только последнее чмо уходит тихо.

— Погодите, — сказал я.