Песенка в шесть пенсов и карман пшеницы

Стивен встал, посмотрел на свои часы, простые, как у меня, «Ингерсолл» за пять шиллингов, и сказал, что ему пора на поезд. Затем, бросив на меня осторожный взгляд, сказал маме вполголоса:

– Не хочу снова давить на тебя, Грейс. Но может, ты еще раз обдумаешь предложение отца?

– Какой смысл? – сказала мама. – Вернуться и делать вид, что якобы я сожалею об ужасной своей ошибке и теперь буду хорошей и все исправлю?

– Убежден, что тебе были бы рады. У тебя снова появился бы дом со всеми удобствами и близкие люди вокруг.

– Но на их условиях? Я не могу на это пойти.

– И все это только из-за одного важного для тебя обстоятельства?

Мама, глядя себе под ноги, казалось, сама с собой обсуждала какой-то вопрос.

– Как ни странно, это так. И конечно, это из-за… ты знаешь из-за кого. Что он подумает о матери, которая внезапно отреклась от своих убеждений и сказала: теперь ты должен забыть все, что в тебя было заложено воспитанием, и уступить, и стать чем-то другим? Помимо того что это жестоко, это было бы ужасным предательством по отношению… к покойному… – Мама покачала головой. – Что сделано, то сделано. Я ни о чем не жалею. И нет пути назад.

После долгого молчания Стивен сказал:

– Я считаю, что ты права, Грейс. И уважаю тебя за это.

Этот не понятый мною разговор тем не менее сильно меня расстроил. И я был рад, когда Стивен попросил меня проводить его до станции.

Пока мы шли, он убеждал меня как можно лучше учиться в школе. Он слышал, что я умный, и для любого мальчика, у которого нет отца, путь к успеху лежит через тяжелый труд. Он сказал мне, что сделает попытку поступить на Индийскую гражданскую службу[50], для чего ехать в Индию не обязательно, потому что, если он получит высокий балл на экзамене, его оставят дома. Но он со сдержанным пессимизмом оценивал свои шансы.

Наконец, незадолго до того, как поезд тронулся, он осторожно сказал мне:

– Не тревожь маму по пустякам, Лоуренс. Сейчас у нее хватает забот. Ради тебя она и так многим жертвует.

Я честно обещал быть внимательным, осмотрительным и бдительным. Да, всеми возможными способами лелеять маму. Разве я не любил ее всем сердцем? Увы, обещания было давать легко, и вскоре я забыл о них. Теперь, когда погода окончательно испортилась, а зима была на носу, меня захватила новая страсть.

Глава пятнадцатая

У мисс Гревилль была обширная библиотека, унаследованная ею от отца, к которой у меня был свободный доступ. Как я понимаю, это была типичная библиотека английской усадьбы того времени, полная книг в отличных переплетах, как хороших, так и плохих, с охотничье-спортивным уклоном. Во время холодной, мокрой и слякотной зимы – таковы обычно климатические условия этого времени года на данных широтах – я читал все с неуемной ненасытностью.

В воспоминаниях тех, кто вроде меня отважился описать свои ранние годы, ничто меня так не утомляло, как длинные, скучные и поименные перечисления книг, прочитанных автором, которые в конце концов и сформировали его литературный вкус, как водится отменный. По этой причине я воздерживаюсь от представления своего каталога и просто заявляю, что читал все подряд.

Но то, как именно я читал, может быть достойно внимания, хотя бы потому, что это было ужасно. Лежа лицом вниз в укромном и, следовательно, темном углу комнаты, чуть ли не втыкаясь носом в книгу, я читал с огромной скоростью, которая постепенно все росла. Я не только безжалостно проскакивал целые куски текста, я обрел нечестивую сноровку улавливать смысл страницы почти мгновенным усвоением ключевых слов и фраз, хватаемых моим вспыхивающим зрением. Я живо помню, как пронесся по «Алой букве»[51] за одно короткое утро, застав Эстер Прин уже с ребенком – из-за неясных пертурбаций, остававшихся вне моего разумения, – и похоронив ее между завтраком и ланчем, тем самым давая пример скверного усвоения материала, чему мог бы позавидовать даже самый профессиональный критик.

Не знаю, способствовало ли такое лихорадочное чтение моему умственному развитию, когда, словно вводя меня в транс, воображение кипело тревожными видениями, но вскоре физические последствия подобного состояния не преминули сказаться. В глазах появилась резь, они покраснели, начались головные боли, стало постоянно сводить шею, и я метался во сне. Тем не менее я упорствовал, не собираясь сдаваться, а точнее, был уже не в состоянии сдаться – настолько попал в зависимость от этого наркотика.

Однажды в субботу, в марте, когда первое весеннее солнце бледными пальцами лучей осторожно ощупало мою комнату, я, лежа животом на полу, как в тумане поднял глаза. С неприязнью глядя на меня, надо мной стояла мисс Гревилль.

– Так дело не пойдет, Кэрролл.

– Какое дело, мисс Гревилль?

– Ты становишься книжным червем. Разве ты не видишь, что солнце вышло? Где мой юноша-спартанец?

– Да, но это так ужасно интересно, мисс Гревилль. Мистер Джоррокс только что сделал невероятный прыжок в болото.

Она слегка смягчилась:

– Да, Джоррокс хорош, не так ли? И Джеймс Пигг[52]. Тем не менее всему есть предел, Кэрролл.