Песенка в шесть пенсов и карман пшеницы

– Тогда почему бы тебе не попробовать что-нибудь посложнее? Существует множество университетских стипендий для умных мальчиков, особенно в области изучения классических языков. Ты ведь умный, не так ли?

– Я не знаю. Надеюсь, что да.

– Тогда давай проверим наш уровень. – Он говорил с энтузиазмом и, пока я изумленно смотрел на него, вынул из внутреннего карман пиджака, обшитого шнурком, тощую потрепанную книжицу в черном сафьяновом переплете, похожую на мой молитвенник.

– Это мой Новый Завет, Лоуренс, – сказал он бодро. – Просто открой наугад и переведи.

Я открыл наугад, а затем, помолчав, попытался как-то отшутиться.

– Греческий не по мне, сэр. Я не знаю ни слова на нем.

– Что, не знаешь греческого? О дорогой, это удар! – Он сделал паузу, нахмурившись. – Тогда как ты в латыни?

– Я прошел «Избранное» Овидия и целую книгу под названием «Pro Patria»[100], и… ну, я попробовал немного Вергилия.

– Попробовал немного Вергилия, – повторил он, щелкнув зубными протезами, что, как представляется, выражало его неудовлетворенность. Опять наступило молчание. Затем он сказал: – Определи пятое утверждение Третьей книги[101] Евклида.

Я замялся, красный от смущения:

– Боюсь, что дальше второй книги мы не прошли.

Даже тогда он не сдался. Там, на скамейке в парке, пока мимо нас прогуливали детей в колясках, а смотритель парка с подозрением следил за нами, как будто мы замышляли разграбить цветочные клумбы, Пин устроил мне всесторонний экзамен, и когда все закончилось, он словно в каком-то опустошении простонал:

– Кто тебя учил? Или гробил? – Он стал дергать себя за бородку, как бы пытаясь ее искоренить. – Ты полностью и абсолютно необразован.

– Это не так, – сердито сказал я. – Я знаю много вещей в ботанике и зоологии – возможно, больше, чем вы, сэр. Готов поспорить, вы не сможете определить разницу между четырьмя видами вереска и не разбираетесь в том, как делятся хромосомы в ядре амебы.

Он выслушал меня со слабой, полной сострадания улыбкой.

– Мой бедный мальчик, это именно те темы, которыми ты займешься и в которых, несомненно, преуспеешь после того, как тебя допустят заниматься наукой. Но для этого тебе требуются знания совершенно другого рода, стандартные знания учебника, которых ты просто не получил.

На это мне нечего было ответить. Внезапно я поднял глаза:

– А вы не могли бы… я имею в виду, раз мы оба в Уинтоне… не могли бы меня обучить, сэр?

Он сразу же с фатальной решимостью покачал головой:

– Невозможно, Лоуренс. Ты так сильно отстал, что тебе нужно твердое и постоянное обучение, в течение по крайней мере двух лет. А я буду здесь не больше шести месяцев. И с твоей и с моей стороны это безнадежно.

Последовало скучное, долгое и несчастливое молчание, убившее надежду, постоянно теплящуюся в глубине души, – надежду на то, что я каким-то образом преодолею все свои трудности ради блестящей, сверкающей карьеры впереди.

– Очень жаль, Лоуренс. Ты был таким многообещающим учеником. Разве ты не помнишь те маленькие саги, которые ты сочинял для меня, когда я задавал их на выходные? Они были необыкновенно хороши. У тебя было такое непостижимое чувство слова. Раньше я читал их в классе. – Он внезапно замолчал, задумавшись и как-то странно глядя на меня. Он пробормотал самому себе какое-то слово, которое я инстинктивно уловил. Оно прозвучало как элисон. Что это было – последнее благословение? Затем довольно нерешительно он сказал: – Полагаю, не будет никакого вреда, если мы будем поддерживать контакты. У тебя есть карандаш? Запиши мой адрес. Два двенадцать, Хиллсайд-стрит. Вечером на следующей неделе можешь заглянуть ко мне. А теперь не смею тебя задерживать. Я пройдусь с тобой до трамвайной остановки.

– Мне трамвай не нужен, – глупо ответил я.

– А мне нужен, Лоуренс, – сказал он мягко.

Мы пошли к воротам парка. Он передвигался заметно медленнее и более неуклюже, чем раньше, привлекая любопытные и подчас бесцеремонные взгляды. На подъемах он начинал задыхаться. Мне, в моем мрачном настроении, не нравилось быть на виду в его компании, вроде довеска к этому нелепому, качающемуся из стороны в сторону ковылянью. Он ничуть не помог мне, а просто меня уничтожил. Когда наконец он поднялся на ступеньку трамвая и сказал: «Напоминаю: приходи на следующей неделе», я, резко отвернувшись, едва ему ответил.

По крайней мере, будущее он у меня не отнял. У меня по-прежнему была Нора. И когда я пошел к Аргайл-стрит, я снова стал думать о ней.

Глава двадцать шестая