Пещера

Павла не любила людей, запирающих двери своего дома. Правда, среди ее близких знакомых таких типов не было совсем.

Подивившись режиссерским причудам, Павла нажала на железную кнопку звонка; ей не открывали долго, так долго, что она обеспокоенно полезла в портфель, чтобы сверить адрес. Она стояла, как цапля, на одной ноге, положив «дипломат» на колено и роясь в его недрах – когда обитая дермантином дверь распахнулась, и мгновенно возникший сквозняк подхватил ценные Павлины листочки и в живописном беспорядке раскидал их по лестнице.

Павла подняла растерянный взгляд.

Человек, стоящий в дверном проеме, был ей многократно знаком по фото, премьерам и презентациям; черный облегающий свитер под горло и черные же спортивный брюки делали его похожим на пожилого мима. Павла успела подумать, что сорокалетний Кович выглядит много старше своих лет, и что черный цвет ему не к лицу.

– Добрый день… Я Павла Нимробец, студия художественных программ, четвертый канал, от господина Мыреля, режиссера, он догова…

– Понятно, – с отвращением сказал стоящий в дверях человек.

– Извините, я сейчас…

Пристроив «дипломат» на коврике перед дверью, Павла принялась споро собирать свой разлетевшийся скарб; Кович стоял неподвижно, Павла искоса поглядывала на ворсистые комнатные тапки, стражами застывшие на пороге.

И в момент, когда последний клочок бумаги был уже у нее в руках – именно в этот момент ее впервые ткнуло необъяснимое, неприятное предчувствие.

Черный ворс.

Противно.

Зажав «дипломат» под мышкой, она выпрямилась; Кович смотрел прямо на нее, и некрасивое лицо его, казалось, мрачнело на глазах.

«Учись, милая, разговаривать с людьми, – так говаривал умный Раздолбеж. – Похвали его последнюю премьеру… Найди хорошие слова…»

– Вы знаете, – сказала она извиняющимся тоном, – мы ведь… ну, эта передача… Ваше творчество надо… ну, я совершенно была потрясена «Девочкой и воронами», это был невообразимый, гениальный спектакль…

Она чуть запнулась на слове «гениальный». Как бы не перебрать в славословиях; любого нормального человека подобное определение смутило бы. Любого, но не Ковича – он-то просто по долгу службы должен верить в собственную гениальность…

– Мне только кассеты, – Павла виновато улыбнулась. – Мне здесь обождать?

Если он и собирался держать ее на пороге – то теперь передумал. Растаял, что ли, от ее неуклюжих похвал?.. Как бы то ни было, но холодный взгляд Ковича делался все более внимательным; наконец он пожал плечами и отступил вглубь прихожей:

– Входите…

Она вошла.

Прихожая оказалась необычайно большой и феноменально захламленной; стены, увешанные вперемешку плакатами, афишами и календарями двухлетней давности, высокий потолок, оклеенный пожелтевшими обоями, и пыльная обувь, толпой стоящая вокруг полочки-подставки. Павла с удивлением увидела здесь зимние меховые сапоги, кеды, кроссовки, босоножки и разноцветные башмаки – все мужские и все одного размера. Все, чем пользовался хозяин в течение года-двух.

Нерешительно потоптавшись, Павла сделала движение, обозначающее желание разуться; Кович поморщился, и это означало, что снимать туфли не следует.

– Вы… как вас, кстати, зовут?

– Павла.

– Так вот, Павла, ты кроме «Девочки…» ничего, выходит, не видела?

– Видела, – поспешно пробормотала Павла, пробираясь вслед за хозяином среди полок и стеллажей, среди живописного хлама – в гостиную, огромную и неожиданно пустую.

Из высоких окон падали столбы света; на скрипучем паркете лежала пыль, и на журнальном столе, и на телевизоре в углу, и даже на кожаном диване, кажется, слоями лежала старая, как этот дом, нетронутая пелена пыли. Под стеной стопками громоздились книги, а на фоне дорогого, но тоже запыленного ковра висели рядом деревянная маска некого скалозубого демона и портрет самого Ковича, написанный маслом и, как показалось Павле, довольно бездарный.

– И что же ты видела? – небрежно поинтересовался Кович.

– Все… Все спектакли. Но, вы понимаете, «Девочка и вороны», это было совершенно потрясающе, это был лучший ваш…

Павла осеклась.

Ничего себе похвала. Так бы прямо и сказала – «Вы поставили в жизни один спектакль, все прочее – чушь и пена…»

И, желая исправить ужасный промах, она пробормотала, глядя в широкую трещину на паркете:

– Я сочинение в школе… про «Девочку…» Я написала, что это о человеке и его страхах… Но мне тройку, потому что на самом деле это о поиске места в жизни… А чего его искать-то, оно у каждого и так есть… Я хотела…

Кович хмыкнул. Смерил Павлу взглядом – по коже ее пробежали мурашки, причем не горячие, как от обычного смущения, а ледяные, будто от смертного ужаса. Павла поежилась – ей во второй раз стало неприятно.

Кович вздохнул, поморщился, насмешливо покривил губы:

– Ладно… Из кассет могу дать только две. И то хотел бы как можно скорее получить их назад.

Павла знала, что следует благодарно кивнуть и принести заверения – но вместо этого стояла посреди комнаты, неподвижно и молча, как обмороженная.