Пещера

С того дня Сиприано Алгор отрывался от работы в гончарне, только чтобы поесть и поспать. По неопытности он нарушил соотношение гипса и воды при изготовлении форм, ухудшил дело, ошибившись с количеством глины, воды и дефлокулянта, необходимых для создания шликера, слишком рьяно принялся заливать получившуюся смесь, отчего внутри формы появились пузырьки воздуха. И три первых дня потрачены были на то, чтобы переделывать сделанное, отчаиваться из-за ошибок, проклинать свою косорукость, трепетать от радости, когда удавалось с честью выйти из трудного положения. Марта предлагала свою помощь, но Сиприано Алгор попросил оставить его в покое, то есть употребил формулу, плохо соотносящуюся с реальностью, ибо какой там покой в старой мастерской, где гипс застывает слишком рано, а вода встречается с ним слишком поздно, где масса получилась недостаточно сухой, а жидкая смесь – не в меру густой и потому отказывается процеживаться через сито, и куда точнее было бы сказать: Оставь меня в моем беспокойстве. Когда пришло утро четвертого дня, проказливые и зловредные бесенята, воплотившиеся в разные материалы, будто опомнились, устыдились своего жестокого издевательства над неожиданным новичком в незнакомом искусстве, и Сиприано Алгор начал ощущать гладкость там, где раньше была шероховатость, покорность, наполнявшую его благодарностью, и тайны вдруг открылись. На скамейке лежало руководство – влажное, все в следах от пальцев, – и он обращался к нему за советом каждые пять минут, порой не понимая, о чем идет речь, порой под действием внезапного озарения постигая разом целую страницу, и не будет преувеличением заявить здесь, что Сиприано Алгора мотало от самого душераздирающего уныния к самому блаженному ликованию. Он поднимался с зарей, что-то наскоро проглатывал и уходил в гончарню до обеда, потом работал весь день до вечера и вечером тоже, сделав краткий перерыв на ужин – столь скромный, что он ничего не оставался должен прочим приемам пищи. Дочь негодовала: Свáлитесь, сляжете вы у меня, нельзя при такой работе святым духом питаться. Отлично себя чувствую, отвечал отец, как никогда в жизни не чувствовал. Это было и так, и не так. Ночью, когда он наконец укладывался, предварительно смыв с себя трудовой пот и рабочую грязь, он слышал, как буквально скрипят все сочленения, как болит все тело. Не тот ты стал, что прежде, говорил он себе, но где-то глубоко в душе другой, однако тоже его голос противоречил: Никогда прежде ты не мог столько, Сиприано, никогда. Спал он так, как, наверно, спят камни, без снов, ни разу не шевельнувшись и, кажется, даже не дыша, скинув на мир неимоверную кладь своей безмерной усталости. Иногда, с беспокойством матери, по наитию предчувствуя грядущие заботы, Марта поднималась среди ночи и шла проведать его. Бесшумно входила в спальню, тихонько приближалась к кровати, наклонялась и прислушивалась, потом тем же порядком удалялась. Ее отец, этот рослый, седой, морщинистый человек, казался ей ребенком, и мало знает о жизни тот, кто отказывается понимать, что нити, связывающие людей вообще, а родственников – в частности, а близких – в особенности, сложнее, чем кажется на первый взгляд, и когда мы произносим «родители», когда произносим «дети», то думаем, что прекрасно сознаем, что говорим, и не спрашиваем себя о глубинных причинах существующей между ними любви, или безразличия, или неприязни. Марта выходит из спальни и думает: Спит, и это слово словно бы всего лишь констатирует факт, но четыре его звука в одном слоге способны передать всю любовь, что в этот миг переполняет сердце человеческое. Для сведения простодушных следует отметить, что в вопросах чувств по мере возрастания красноречивости снижается доля искренности.