Пещера Лейхтвейса. Том третий

— Господь да хранит тебя, дитя мое, — прошептал слепой, и две крупные слезы выкатились из его потухших глаз.

Благодетель Антона остерегался давать ему слишком много вина, он мог бы опьянеть, и утром Батьяни заметил бы, что ночью тут происходит что-то такое, что совсем не входит в его планы. Он давал мальчику лишь столько вина, сколько считал необходимым для поддержания в нем сил. Это вино имело не только укрепляющее свойство, но оно было и прекрасным предохранительным средством, спасавшим Антона от тяжкого заболевания. В некоторых монастырях еще до сих пор можно найти бочку с таким драгоценным эликсиром. Ее хранят с большими предосторожностями. Этого вина стараются тратить поменьше. Причем каждый год наполняют бочку таким количеством вина, какое было израсходовано в текущем году.

Кстати сказать, такая бочка со старым, укрепляющим вином хранится и теперь в Бременском магистратском погребе. Маленькая ликерная рюмка этого волшебного напитка стоит не менее двадцати марок, и даже за такую цену не всякий может получить его. Оно продается только для тяжелобольных.

Бременский магистрат поднес две бутылки этого крепкого вина в подарок незабвенной памяти королю Фридриху III во время его тяжкой болезни, когда он был уже обречен на смерть. Вино это было цвета темного червонного золота и густо, как сироп. Король во время своей болезни выпивал ежедневно по одной рюмочке этого драгоценного напитка. Ему, в значительной степени, доктора приписывают то, что царственный больной мог так долго противиться своему недугу.

Слепой снова закупорил бутылку. Вынув руку из-под головы мальчика, он нагнулся к нему и ласково поцеловал его в лоб. Блаженная улыбка заиграла на устах ребенка.

— Ну, прощай, друг, — прошептал слепой, — теперь я исполнил мою самаритянскую обязанность. Однако ненадолго мне удастся предохранить бедное дитя от гибели. Негодяй Батьяни скоро забьет его до смерти, и тогда даже мой жизненный эликсир не поможет ему. Если бы я только знал, куда поселить несчастного мальчика, тогда я помог бы ему ночью бежать, и наутро Батьяни нашел бы гнездо пустым. Но мне некуда его девать, а освободить его и оставить на произвол судьбы — это невозможно. Мерзавец снова овладеет тогда своей жертвой. Он ведь теперь стал фаворитом герцога; я собственными ушами слышал, как он хвастал, что может заставить герцога сделать все, что захочет. Я спрятался внизу в стенном шкафу и подслушал его разговор в паркетном зале с его товарищем по кутежу. Но берегись, граф Батьяни, — продолжал слепой. — Горе тебе, если я найду мальчика мертвым. Это переполнит меру твоих преступлений, и тогда наступит час возмездия. Слепой Риго, твой бывший слуга, которому ты мог спасти зрение и не сделал этого, которого ты так хладнокровно бросил под Прагой, — он подкрадывается к тебе, как волк к стаду. Скоро он схватит тебя за горло. Если мои волосы и борода поседели преждевременно, если мне нельзя будет видеть предсмертные муки моего врага Батьяни, все-таки я чувствую в себе достаточно сил, чтобы вот этими двумя руками задушить мерзавца. Это так же верно, как то, что месть следует всегда за преступлением.

Вдруг слепой вздрогнул, ему послышалось, будто кто-то коснулся оконной решетки. Это не мог быть ветер: слишком слаб был он в эту ночь, а прутья решетки были так толсты и крепки, что их не мог бы шевельнуть даже ураган. Шум стал повторяться все ясней и ясней. Было похоже, что решетку распиливают. Слепой поднялся медленно на ноги и осторожно подошел к сводчатому окну, у которого раздавался шум.

— Кто там? — спросил он шепотом. — Кто наблюдает там снаружи у окна? Если это вор, то он может убраться вон: в этом страшном замке ему нечем поживиться.

— Это не вор, — ответил звонкий голос, при звуке которого старик вздрогнул, точно над его ухом раздался трубный глас в день Страшного Суда. — Это отец, жаждущий обнять своего сына, которого без всякого права заточили в этом замке. А внизу, у подножия лестницы, на которой я стою, ожидает молодая, красивая женщина, в чьей груди бьется измученное, исстрадавшееся материнское сердце. Кто бы ты ни был, седовласый старец, но если в твоем сердце найдется хоть искра человеколюбия, то впусти меня в этот замок. Клянусь тебе, я ничего не унесу из него, кроме моего ребенка, поверь этому, несмотря на то, что мое имя пользуется дурной славой в этих краях: меня зовут — Генрих Антон Лейхтвейс.

— Генрих Антон Лейхтвейс, — прошептал слепой Риго дрожащими губами. — Долго же ты заставил себя ждать, не приходя до сих пор к твоему ребенку. Разве ты не слыхал плача и стонов истязаемого мальчика, которого изверг Батьяни так беспощадно бил кнутом? Разве не долетали до тебя молитвы сына, взывавшего к Господу об избавлении от жестоких мук и страданий?

— Как, Батьяни бил моего ребенка? — вскричал человек за окном, нисколько не заботясь о том, что веревочная лестница, на которой он стоял, висит над бездной и качается во все стороны. — Батьяни жестоко обращается с моим ребенком? Пусть меня поразит молния, если я уйду отсюда, не свернув шеи негодяю.