Пещера Лейхтвейса. Том третий

Я протиснулась через толпу масок и принялась искать моего мужа. Наконец я нашла его: он также искал меня. Мы вместе вошли в буфет. Андреас спросил меня, не желаю ли я подкрепиться. Я попросила у него стакан шампанского, но от еды окончательно отказалась. Мы выпили вместе бутылку шампанского, весело поболтали и даже чокнулись. Но вдруг стакан в руках моего мужа разбился, и осколки упали к нашим ногам.

Андреас побледнел.

— Это плохое предзнаменование, — сказал он почти про себя, но сейчас же прибавил: — Ах, я старый солдат! Боюсь примет. Я, собственно, должен был бы стыдиться себя: это к тому же и не дурная примета, напротив, говорят, разбитый стакан обозначает счастье.

Потом он обнял меня и повел в зал; я прогуливалась с ним, с удовольствием танцевала и отдыхала у него на груди, в его объятиях; я слышала биение его сердца, чувствовала его дыхание на моей щеке, наши сердца сливались в одном биении, и нам обоим было так бесконечно хорошо, когда, прижавшись друг к другу, мы скользили по паркету. Мы и не думали, что это был последний час нашего счастья, последний час!

Я почувствовала себя несколько утомленной от танцев; он проводил меня в одну из соседних зал и посадил подле себя, держа мою руку в своей. Против меня находился камин, на котором стояли небольшие мраморные часы. Удивительно, не успела я отвернуться от них, как какая-то магнетическая сила приковала опять мой взгляд обратно к этим часам. Вдруг часы стали громко бить и звонко возвестили двенадцать часов ночи. В тот же момент я повернулась к Андреасу и сказала ему голосом, в котором слышался какой-то страх:

— Я прошу тебя, мой милый, оставим бал и поедем со мной домой.

— Домой? — спросил он. — Но, моя дорогая жена, ведь я же тебе сказал, что прямо с этого бала около трех часов я должен отправиться к Бранденбургским воротам, где я должен ожидать короля. Король только что шепнул мне, что война теперь неизбежна, и нам предстоит с ним ехать всю ночь, чтобы завтра присоединиться к войску. Австрийский посланник танцует здесь на балу и не предчувствует, что замышляет Фридрих Великий, но ровно в три часа, когда король и я оставим за собой Бранденбургские ворота, ему вручат копию манифеста об объявлении войны, с которым королевский курьер уже скачет в Вену.

— Я прошу тебя, пойдем домой, — умоляла я, но в этот момент я уже была сама не своя: какая-то посторонняя сила управляла моим языком, эта сила завладела моим рассудком, моей мыслью, моими желаниями. — Я не могу долее оставаться на этом балу, и если ты не хочешь пойти со мной, то будь добр довести меня до коляски, я вернусь домой одна.

Андреас нахмурился, и по его лицу как бы прошло разочарование.

— Ты так сильно спешишь, — сказал он мне тихо, — расстаться со мной. Я рассчитывал, что ты, по крайней мере, еще часа два проведешь со мной. Ведь когда собираются на войну, тогда каждый час, который любящие друг друга могут провести вместе, дорог. Кто знает, вернутся ли эти прекрасные часы так скоро, кто знает, вернутся ли они вообще когда-нибудь?

— О, Боже мой, я сама не знаю, Андреас, что гонит меня отсюда, но я должна уйти, должна, ты слышишь, я должна!

— Ах, я понимаю тебя, — воскликнул мой супруг, — забота о нашем ребенке, о нашей Гунде — это гонит тебя домой! Да, тот философ прав, который утверждал, что ребенок ни в каком случае не является цепью, крепче связывающей мужа и жену, а, наоборот, с первого дня своего рождения приносит с собой маленькое, неприятное препятствие, которое мешает удовольствиям и всегда стоит между мужем и женой. Я не хочу тебя удерживать, дорогая, может быть, лучше, если ты поспешишь к колыбели нашего ребенка, там ты нужнее. Многих матерей предчувствие торопило домой к своим маленьким любимцам, и этим они успевали предупредить несчастья, грозившие их детям.

Андреас протянул мне руку и повел меня из праздничного зала по широкой лестнице вниз, к моей коляске. Здесь он прижал еще раз меня к своему сердцу, еще раз его губы прикоснулись к моим. Но я не могла ясно ощущать ни боли разлуки, ни страстности последнего поцелуя. Видит Бог, тогда во мне точно все умерло, все было пусто, все уничтожено; я была подобна мраморной статуе, которая двигалась при помощи механизма, при помощи чужой воли. Андреас подсадил меня в карету, и я еще слышала, как он сказал кучеру:

— Поезжай быстро, поезжай быстро! — Потом он обратился ко мне: — Будь здорова, милая, прощай, до свидания, до свидания!

До свидания! О, ты обманчивое, лживое, лицемерное слово, как часто обманываешь ты людей, которые произносят тебя с уверенностью и надеждой.