Пещеры Красной реки. Листы каменной книги

Нум был один, он был здоров и свободен. Он мог немедленно броситься вдогонку за Мадаями, по их следам, которые, несомненно, приведут его туда, где племя нашло пристанище. Крепко стиснув кулаки и закрыв глаза, мальчик старался побороть охватившее его искушение. Но под горящими от волнения веками отчетливо маячили свежие следы людей на влажной глине и растоптанных травах.

Да, у Нума еще было время последовать за Мадаями. Никто не принуждал его вернуться, никто не заставлял проделывать долгий и опасный путь до Священной Пещеры. Бегом, не задерживаясь нигде, он мог нагнать своих охваченных паникой соплеменников уже к рассвету следующего дня. Мадаи были нагружены поклажей, обременены детьми и, возможно, ранеными. Они не могли уйти далеко.

Стараясь не думать о беспомощном раненом старике, неподвижно распростертом на полу во мраке и одиночестве Священной Пещеры, Нум двинулся вдоль берега по следам родного племени. Небо потемнело еще сильней. Редкие снежинки закружились в воздухе; одна из них опустилась на пылающий лоб мальчика. Еще немного — и белая пелена укроет землю, скрыв под собой все следы Мадаев. И тогда в течение долгих зимних месяцев, до самой весны, дорога их бегства будет так же неразличима, как путь птицы, пролетевшей над ним высоко в небе. Пройдет день, минует ночь, и Нум на всю зиму останется здесь наедине с тяжело раненным Абахо, а быть может, и совсем один, если Мудрый Старец умрет от ран…

Дважды Нум пускался в путь вдоль берега реки, вдогонку за убежавшими Мадаями. И дважды останавливался. Снег валил все сильней; крупные хлопья кружась тихо ложились на землю, заполняя все неровности, все углубления почвы и постепенно скрывая под своим холодным покровом отпечатки человеческих ног на прибрежной отмели…

Еще несколько минут Нум отчаянно боролся с собой. Потом глубоко вздохнул и, закусив губы, чтобы не расплакаться, повернулся спиной к берегу и, прихрамывая, побрел обратно к частоколу.

Возвратившись в Священную Пещеру, Нум обнаружил, что Абахо жив, но по-прежнему очень слаб. Руки старика были холодны как лед, лоб горел огнем. Нум осторожно приподнял с земли голову раненого и дал ему напиться. Сделав несколько глотков, Мудрый Старец открыл глаза, взглянул на мальчика и пробормотал:

— Значит, ты вернулся?

Нум молча кивнул головой. Говорить он не мог. Горло его словно стиснула невидимая жестокая рука. Он слишком много пережил, слишком много выстрадал за последние несколько часов. Силы его были на исходе.

Абахо догадался о том, что происходило в душе мальчика, и не стал расспрашивать его ни о чем. Крепко сжатые губы и отчужденный взгляд больших черных глаз красноречиво свидетельствовали о том, что Нум перенес суровое испытание, истощившее его душевные и физические силы.

Но внешне Нум выглядел спокойным. Он поставил на пол плетеную корзину, которую принес на спине, и достал из нее разные припасы: кусок вяленого бизоньего мяса, соты с медом диких пчел и несколько яблок, которые они с Циллой собрали накануне в ближней рощице. Неужели это было только вчера?

Нуму казалось, что целая вечность отделяла его от этой счастливой минуты.

Абахо съел яблоко, затем отломил кусочек пчелиных сот и высосал из него мед. Пока раненый подкреплял свои силы, Нум, повернувшись к нему спиной, бросил украдкой взгляд на большого быка. Прекрасные темные глаза животного смотрели теперь на него с глубокой нежностью. Судорога, сжимавшая горло мальчика, вдруг ослабела, и Нум, подойдя к раненому, опустился рядом с ним на пол. Ровным голосом он начал рассказывать.

Абахо слушал, не прерывая, не задавая никаких вопросов. Он знал: Нум заметил все, что нужно, до мельчайших деталей.

Услышав, что в долине Красной реки начался снегопад, Мудрый Старец пробормотал чуть слышно:

— Следы должны быть еще заметны. Ты мог бы нагнать племя…

Нум опустил голову и ничего не ответил. Губы его были плотно сомкнуты, но подбородок еле заметно дрожал. Абахо с усилием положил руку на плечо мальчика и повторил:

— Ты еще успеешь догнать их. Иди, сын мой, иди!..

Резким движением Нум сбросил с плеча худую старческую руку, вскочил на ноги и подошел к стене, где был изображен большой бык. Трещина, образовавшаяся после землетрясения, раздирала могучую грудь быка, словно кровавая рана. Нум дотронулся до нее кончиками пальцев, погладил холодный камень. Рука его скользнула вдоль очертания стройных ног, задержалась на точеных копытах. Огромное спокойствие вдруг сошло в его исстрадавшуюся, истерзанную суровым испытанием душу.

Печально, но уже без горечи подумал он о родителях и братьях, которых, быть может, никогда больше не увидит, о милой девочке, которую так любил… И когда ощутил наконец, что гулкие удары сердца стихли и предательская дрожь в голосе не выдаст обуревавших его чувств, он повернулся лицом к раненому и улыбнулся ему своей обычной светлой улыбкой.

— Мы дорисуем большого быка вместе, Учитель! — сказал он просто.

Начиная с этого дня, жизнь Нума проходила то в Священной Пещере, то в жилище вождя Мадаев.