Пеший камикадзе, или Уцелевший

— Умереть вообще не страшно. Это ведь произойдёт быстро. Страшно тем, кому ты дорог. Им — то всю жизнь помнить, как тебя не стало и как они тебя любили.

— Слышал, вас часто вынуждают делать что — то незаконное?

— Ты чего, Егор?! — возмутился Михалыч. — Слава богу, ещё ни в одном бесчестном деле не участвовал! Может, я теперь и вагабонд, но — я пока в своём уме и не забыл, что я офицер — спецназовец, воевал за отчизну, бился насмерть и был готов отдать жизнь за друзей. «Сколько ушло в разведку — столько вернулось», тэ? Да? Правильно говорю?

— Да, брат! Спецназ — тэ! — сказал Егор.

— Аминь! — положил конец ритуалу Михалыч.

Захватив растопыренную пятерню Михалыча кистью протеза, Егор сжал её, пожалев об одном, что не может почувствовать рукопожатие брата по оружию.

— Мы не имеем права на роздых, брат, а тем более предательство: честь — никому! Помнишь? — улыбнулся Михалыч.

Этой ночью Егор не мог сомкнуть глаз. Лежал в темноте, поблёскивая открытыми глазами в свете не самой тёмной ночи и смотрел в пустоту потолка, будто на нём вот — вот что — то должно было проявиться. Сомкнуть глаз не давали чувства и эмоции от встречи со старым боевым другом и забравшиеся в голову слова.

«Кажется, это были слова клятвы русского офицера два века назад, — подумал Егор, — по крайней мере слова, что произнёс Михалычем последними: честь — никому». Душу — богу, сердце — женщине, долг — Отчизне, честь — никому.

И Егор ворочался с боку на бок и лежал без сна уже второй час к ряду, думая над другими, не упомянутыми старым другом словами, касающиеся сердца и женщине. Ведь его сердце без остатка принадлежало Кате. Егор смотрел в потолок, по которому поплыли образы и видения. Его Катя, оживленная, смеющаяся легкой улыбкой — как же давно он не видел её такой жизнерадостной и счастливой, и всё из-за него с его бесконечным цинизмом и постоянно плохим настроением. Цена, которую платила Катя, за то, что он лишён конечностей, думал Егор, была её красивая нежная улыбка, излучающая счастье. Глаза его были открыты и перед ними появился сын, но не в том возрасте в каком он был теперь, а маленьким, года в два или три — Егор подумал, что никогда точно не помнил, в каком возрасте сына что происходило, ведь его часто не было дома и их встречи были крайне редки, и часто Егору было не до сына, а после тяжёлого ранения, которое сопровождала такая же тяжёлая контузия он помнил далеко не все подробности не только событий которых коснулся подрыв, но и своей прежней жизни и событий после, все они постоянно мешались друг с другом и определить их исходное время он уже не мог, что уже само по себе было ужасно; почему так происходило не мог ответить никто: люди в белых халатах имеющие соответствующую квалификацию объясняли подобные процессы либо примитивным: «Ну, а что вы хотели? Это же черепно — мозговая травма!», либо банальным: «Медицине пока что очень мало об этом известно»; Егор помнил только то, что сын был совсем крохой — забавным и с редкими зубами во рту, смешно коверкающим слова, которые хотелось повторять за ним снова и снова, будто это были волшебные заклинания, возвращающие в те времена, когда могло быть всё иначе или можно было почти всё изменить, возвращающие в прошлое. Единственное прошлое, в которое хотелось вернуться.

«Давай договоримся, ты не будешь расти. Навсегда останешься для меня таким маленьким и замечательным, хорошо? — бывало повторял Егор сыну, который топил шоколадную конфету в крошечном кулачке, как в печи, и безо всякой лжи и лукавства отвечал: халасо!» Что Егор поставил на кон? Что лежало на другой чаше весов? Что положил туда, на другую — против счастья Кати и Матвея? Своё физическое уродство, своих друзей — своих братишек, неотмщённых солдат, брошенных солдат, которые каждую его ночь лежали в кроваво — коричневой пыли под колёсами искорёженного БТРа, там, у изъеденной взрывами фугасов красной кирпичной стены «Красного молота»? Свой чудовищный цинизм, свою боль и всегда плохое настроение, и пару «мёртвых» спецназовских девизов, не «работающих» в мирной жизни? Перед глазами появились другие люди, они парили под потолком его комнаты, заполняя пространство собой, занимая всё свободное место, что казалось, его уже не оставалось даже для Егора: Грек, Чуприс, Ванька Бондаренко, Юра Крутий, Михалыч в зелёном берете с парнями из отряда и Алисой, опрятно одетая Анжела и девицы из «Донбасс — Палас», хмурый полковник Крышевский, Игорь, обнимающий отца за плечи, надзиратель Аллагов, мать, отец, генерал Рябинин, раненный Зырянов, убитые Сом и Трубач.