Пеший камикадзе, или Уцелевший

— Да не… ничего, я так… — успокоил он, — с ребятами погуляю?

— Хорошо, — сказала она.

С самого пробуждения на сердце у Кати было это «хорошо». Хорошо спала — почти безмятежно, как в далёком детстве — дивно выспалась. Проснулась с такой необыкновенной лёгкостью, какая бывает в пятнадцать, когда юна, ещё беззаботна, и без памяти влюблена…

О вчерашнем пропущенном звонке, на который перезвонила и не получила ответа — уже позабыла и думать — не думала: мало ли ошибаются номером? Не ответили — и к лучшему: меньше тревог — опять же — сон крепче. Однако ближе к вечеру, когда она уже всеми мыслями думала о сыне и, как обычно, беспричинно беспокоилась, вдруг вспомнила о звонке: быть может в трубку нарочно молчали — пьяный муж часто так делал — вспомнила она о нём, о Егоре.

Вспоминать о бывшем, пусть и случайно, Кате давно разонравилось. Даже глядя на сына, поразительной с ним схожести, перестала в нём его замечать. Уже не всплывало с первых минут воспоминаний о нём — реминисценции о первых поцелуях в губы после долгой томительной разлуки, когда сердце заходится как бьющаяся крыльями в клетке птица, влетевшая в жаркие объятия. А после них, ночи, поцелуи в лицо, глаза, шею, ключицы, грудь, живот… — уже не вспомнить — как дышала ему в лицо жаром, и стонала и плакала от счастья, и просила, шептала вслух такое… заплетаясь языком, задыхалась, как от температуры и невидящими глазами глядела сквозь темноту в его глаза, чтобы выдержать собственный стыд за то, что тонула в простынях и в сумасшедшем своём раю совсем — совсем голая, в капельках его пота, и замирала под ним распластанная, закрываясь как нежный — нежный цветок…

О чём вспоминалось теперь: что он, Егор, где — то был; что одной руки у него больше не было; и ноги — одной — тоже… и души — той, любящей — не осталось… Весь он растратился на что — то совсем для неё неосязаемое. Так или иначе сердце болело о нём, — безногом, безруком, чужом, и всё же родном, — но уже не от той любви.

«Быть может, Егор звонил, — мимолётно, почти осторожно подумала, — потому молчал, что знал: говорить с ним не стану… Наверняка, пьяный был, как обычно! — почему — то всё равно разозлилась Катя. — Давно от него ничего не слышно… Надо отправить Матвея, пусть всё же проверит отца…»

В полдень, когда солнце стояло в зените, на донецком «Соколе» прогремел взрыв, о котором «Голиафу» Дзилихову сообщили по телефону. Обстоятельств произошедшего никто не знал, предполагалось, что в результате артобстрела нередко огрызающихся с территории аэропорта «Киборгов», но так ли это точно известно не было.

В считанные минуты группа Дзилихова собралась у машины, перегрузила директора завода Вошанова из подвала в багажник и торопливо выехала на рынок, расположенный на западе Донецка. По дороге Кобергкаев и Дзилихов заговорили о вражде с ингушами, которая поначалу показалась Егору как будто старинной, ещё с царских времён, о чём он ничего не знал и с интересом заслушался. Хадаев же, прикрыв глаза, в разговоре не участвовал, словно осетином не был и отношения к теме разговора не имел никакого; но — Бис заметил — Тутыр не спал.

— …всё стало ещё хуже после осады школы, короче, когда стало известно, что девять захватчиков — ингуши! — услышал Бис от Дзилихова. — В девяносто втором я с родителями жил в Чермене! Война с ингушами практически на моих глазах случилась, когда те заявили о своих лживых правах на Пригородный. Мне одиннадцать было, я в третью школу ходил на Калинина…

— В девяносто втором мне только девять было, — признался Берг, будто оправдываясь, — мы недалеко от Карца жили, где живёт тоже много ингушей, но, я тогда мал был — мало, что помню из того времени… Знаю: после Беслана триста осетин отправились громить Карца — я тоже там был — но нас не пропустила милиция…

— …После осады школы, в Пригородный — который ингуши заполонили — пришли тысячи осетин, чтобы изгнать их с осетинской земли! Такое движение было!

— …Я слышал, — вдруг произнёс Хадаев, не открывая глаз, — что Базоркино, до того, как стало осетинским, сто лет было ингушским…

— Я тоже это слышал, — сказал Голиаф, — только теперь это Чермен — уже семьдесят лет как осетинская земля: глава администрации — осетин, в отделе полиции — осетины, в больнице — нет врачей — ингушей! Ты чего их защищаешь?