Пеший камикадзе. Книга первая

Правда подраться с русским обидчиком Мусе не довелось. На большой перемене старшаки заманили того в туалет, навалились гурьбой, связали и повесили. Мусе же наказали явиться в туалет и посмотреть на своего мёртвого врага. Вместе с этим в городе появились плакаты: 'Русские не уезжайте, нам нужны рабы'. Один из таких плакатов Муса заметил на площади Минутка, прочитал по слогам, но смысла не понял, а спросить у отца, что это значит, побоялся. О том, что русских резали посреди белого дня десятками; что человеческие кишки, намотанные на заборе дома означали – хозяина больше нет, в доме остались женщины готовые к распутной любви или, что тело распятой женщины на том же заборе означало – жильё свободно, можно заселяться; и то, как несовершеннолетние чеченцы развлекались с русскими женщинами, ставя их на четвереньки и метая в них ножи будь то в мишень, стараясь попасть в 'ножны', называя так вагину, и что было дальше, маленькому Мусе Аллагову знать было ещё не положено. Вскоре в город пришли боевики и стали зачищать его от русских безо всякого стеснения, уже открыто. По ночам была слышна стрельба и крики людей, которых насиловали и резали как баранов в собственных домах и квартирах. Запершись в своих жилищах, они тряслись от страха и никто не мог им помочь, да и каждый из них был сам за себя. Десятки тысяч русских в Чечне вырезали по одному, словно стоя добровольно в длинной очереди за варварской смертью; сотни тысяч сбежали под покровом ночи в одном нижнем белье; а тысячи попали в рабство или пропали без вести в чеченских гаремах. Так вайнахи возвратясь кто откуда на исконную Родину решили разом и жилищный и 'русский' вопрос. А через три месяца началась Первая чеченская.

Начало войны Муса толком не запомнил, был слишком мал. К тому же отец отправил его с матерью подальше отсюда к её родственникам в соседнюю Ингушетию. В Грозный Муса вернулся летом девяносто пятого, но не в квартиру с видом на Катаяму, по которой сильно скучал, а в квартиру в Ленинском районе с видом на аэропорт. Родной город было не узнать. При виде центра города на глаза наворачивались слёзы и вскипала кровь. Позднее Мусе стало известно, что дом на Восьмой линии был разрушен и случилось это в результате бомбёжки российской авиацией. После этого перед Мусой окончательно проявился образ врага, с которым боролся отец и предстояло бороться ему, но для этого требовалось подрасти. Весной девяносто пятого на равнинной части Чечни бои закончились, дело шло к миру. Вернувшись домой, Муса снова пошёл в школу, но уже новую. Завёл новых друзей. Драк, какие случались в прежней школе, уже не было. Никто не хотел враждовать, никому не хотелось унижать другого, пусть даже он был русским. Да и русские, что остались, теперь держались вместе тесной группой, особняком от остальных.

Главным мальчуковым занятием с этого времени стали прогулки по местам некогда кровопролитных боёв с целью найти что-нибудь ценное, стоящее. Но чаще попадались гранаты на растяжках. Мальчишки быстро приноровились их снимать, проверяя перед этим нет ли сюрпризов или ловушек, и затем бежали в заброшенные сады за Алхан–Чуртом, чтобы их подорвать. Так, собственно, и жили. Шариатские батальоны разъезжали с оружием по улицам города, военные на городских задворках окопались на своих блокпостах, дело шло к перемирию и обмену пленными по принципу всех на всех, которое должно было положить конец войне. В девяносто шестом скандально известное хасавюртовское соглашение о мире было подписано, и, хоть былая вражда никуда не делась, всё же наступил относительный мир и затишье. Военные действия были прекращены, федеральные войска из Чечни выведены, вопрос о статусе территории отложен до 31 декабря 2001 года. Это никак не касалось маленького Мусы напрямую. Для него, пожалуй, мало что изменилось, кроме нового места жительства, разрушенного до неузнаваемости города, ну и того, что за полтора года что он провёл в Ингушетии его отец стал грубее и жёстче. Отношение отца к сыну изменилось кардинально. Аллагов–старший вдруг неистово стал учить сына обращаться с оружием и рассказывать простые правила боя и военные хитрости. Для двенадцатилетнего юноши отец интуитивно счёл это знание прикладным и своевременным. Мать вообще никто не спрашивал. А для Мусы оно показалось увлекательным, захватывающим, ведь ребёнок с оружием в руках воинственным образом взрослел.

Отца Мусы звали Хамзат. Он был чрезмерно суров, не проявлял отцовской нежности к сыну даже в раннем детстве, никогда не говорил ничего дважды и ни разу не заикнулся о том, что происходило в городе эти полтора года пока шла война, но Муса догадывался, что происходило что–то очень плохое и тягостное, ибо замечал за отцом как порой тускнели его глаза, когда заводили разговоры о борьбе с неверными и каким загорались огнём, когда речь заходила о мести:

'Никуда не денешься, – говорил он, – таков закон: защищать себя и честь рода и никогда не прощать врагов'.