Песнь Бернадетте. Черная месса

– Больна? – спросил я, стараясь не выдать себя.

Горбун сердито кивнул:

– Больна! Черт возьми! Головокружение, капризы, месячные, ссора с директором, тщеславие – откуда мне знать?

Печально побрел я домой. Горько было у меня на душе. Хотелось плакать. Я собирался уже войти в двери моей комнаты, когда уловил за собой учащенное торопливое дыхание и меня окликнули. Это был Кирхмаус, который догнал меня и теперь просил, раз уж этот вечер все равно испорчен, прогуляться вместе с ним к реке.

Я согласился. Я надеялся, что смелее встречу опасность, которая, как я чувствовал, мне угрожает, если проведу вечер не в одиночестве. Мы шли по набережной, сели на скамью среди акаций, лицом к реке. За нашими спинами шумела вечерняя улица. Грохот повозок, размеренная рысца благородных коней, ленивое шуршание шагов женщин, что угадывали и допускали галантное преследование, сплетенье голосов, возникающие и исчезающие обрывки бесед! Вечером река казалась густой и золотистой. Длинные плоты подплывали к широкой плотине, сплавщики стояли на передней связке древесных стволов, широко расставив ноги и высоко поднимая свои шесты, а из труб крохотных домиков посередине плота поднимались клубы дыма. Множество весельных лодок с влюбленными парочками беспорядочно курсировали по течению. Колесные пароходы старого образца вспенивали воду у пристани, где ждали осыпанные золотыми блестками люди в разлетающейся на ветру разноцветной одежде, пока корабельные колокола трезвонили, а свистки пронзительно выли.

Доносившийся до нас энтузиазм этого вечернего оживления действовал приятно расслабляющим образом.

Кирхмаус, упершись подбородком в набалдашник трости, сидел, сжавшись в комочек, и пристально всматривался в кипевшую внизу жизнь. Не отводя взгляда от реки, он сказал:

– Я упрекаю себя в том, что познакомил вас с доктором Грау. Скажу лишь: прежде всего остерегайтесь материалистов всякого рода – будь они ученые-хирурги либо маги.

Он замолчал. Веселье становилось все необузданнее. Речные суда плыли по реке плотно друг за другом, болтовня разгоряченных людей становилась громче. В мою душу вошло безотчетное понимание этих людей, животных – всего и каждого, дышащего свободно и раскованно!

Поразительное ощущение.

Кирхмаус, казалось, чувствовал то же самое.

Он сказал:

– Да! Посмотрите вниз! Как там всё! Вся эта рожденная плоть, пульсирующая под кожей кровь! Этот взгляд, которым мы смотрим теперь вокруг, – единственный и верный взгляд, взгляд из потустороннего мира. Это взгляд парящей над землей птицы, взгляд божественной иронии. Эти существа! Отмеренная масса вдохов и выдохов, биение токов крови! Не душите в себе эту мысль, лишь внезапно постигаемую нами, этот вечный, радостный плач!

Есть ли для подлинно деятельной души иное чудо, иная, более ошеломительная тайна, чем тайна существования?

Других чудес ищет тот, кто никогда не переживал этого чуда – тот, кто вечно пребывает в чудесном, но никогда не смотрит на мир блаженным насмешливым взглядом божества, находящегося вне этого чуда и никогда к нему не привыкающего.

Священники, художники и философы должны обладать этим взглядом, не стоять в пределах круга, быть единственным элементом, который не вступает ни в какие связи. Высшее состояние человеческой души – восторженное удивление существующим, то, что Аристотель называл thaumazein[156] и в чем – основа всякой мудрости. Вы понимаете смысл целибата? Не приобщаться к тому, что для всех других вполне обычно, – дабы не ослаблять силу этого изумления! Уже в законодательстве, в науке есть первое отречение от всеобщего восприятия; желание воздействовать, магия – второе, более тягостное отречение. Запомните, мой младший духовный друг, то, что я вам говорю! Это просто слова, но в них – бездна для того, кто захочет понять. Апостолы Иисуса, неспособные постоянно пребывать в первичном великом чуде, побуждали мастера к мелким чудесам в материальном мире и забыли, что все истинно священные явления происходят от чуда вечного изумления.

Наступила ночь. На другом берегу реки длинными строчками нотных знаков беззвучной мелодии мигали газовые фонари.

Горбун говорил все проникновеннее и увлеченнее, но я не мог его слушать; чем позднее становилось, тем острее терзало меня беспокойство.

Вскоре на набережной воцарилась тишина. Только в отдалении слышны были одинокие шаги.

Река, черное туманное Ничто, с хрипением умирающего текла у наших ног.

Все настойчивее сталкивали меня со скамьи порывы ветра.

Я шептал самому себе: «Останься здесь, останься!» Обоими кулаками прижимал я свою одежду к скамейке. Началась буря. Я вскочил и хотел скрыться, Кирхмаус удерживал меня. Я вырвался и помчался во всю прыть. Он догнал меня и схватил за пояс-веревку, на котором все еще висел крест.

– Не ходите туда! Оставайтесь ночью со мной! – кричал он, запыхавшись. Его противодействие лишь подстегнуло мое желание. Я оттолкнул его и с распахнутой сутаной понесся как безумный навстречу ветру. Кирхмаус запел своим высоким тенором стретту, чтобы пленить меня музыкой. Тщетно! Я уже не слушал его.