Песнь для Арбонны

Третью лодку в тот момент вытаскивали на берег, скрипя днищем о камни. Они явились за Ранальдом, понял Блэз. Ему придется позволить им заняться братом и верить, что служители Риан окажут ему должные почести. У него не было выбора, не было времени. Время — вот что отняли. Он нужен теперь в другом месте, среди живых и среди тех, кого он собирается убить.

— Неважно, как я, — ответил он герцогу Талаирскому, слегка испугавшись звуков собственного голоса. — Это не имеет никакого значения, правда. Пойдем.

Глава 18

Сражение, которое покончило с Гораутом и Арбонной, какими их знал весь мир, началось на день раньше, чем следовало. В суматохе, последовавшей за прерванными переговорами у озера, стоящие близко друг к другу ряды обеих армий начали схватку, и, когда это произошло, ничто, кроме реального явления богини или бога в небесах, не могло бы их остановить. Любые преимущества тактики и знание местности, которые Бертран де Талаир мог включить в игру, если бы у него было время подготовиться, были потеряны в неразберихе спонтанно начавшегося сражения, которое почти сразу же превратилось в безудержный, оглушительный хаос.

В таком бою, думал Блэз, вступивший в битву ближе к озеру, численное превосходство почти всегда сказывается. Меньшая армия могла иметь шанс на победу только в том случае, если более крупная состояла из трусов, или ею плохо командовали, или она состояла из наемников, которые не хотят нести потери в начале боя.

Ни одно из этих условий не соблюдалось в долине у озера Дьерн. Он узнал, проведя большую часть года здесь, к югу от горных перевалов, что мужчин Арбонны нельзя небрежно сбрасывать со счетов, а сейчас они сражались за свою страну и за свою землю. Даже учитывая это, воины Гораута были воспитаны и обучены в единодушном поклонении Коранносу в его ипостаси Бога Битвы, высшего воплощения, строго в традициях Древних, которые когда-то пришли сюда как завоеватели и арка которых маячила на западе долины грозным напоминанием.

Так всегда было в северных странах: в Горауте, Валенсе, Гётцланде. Южные страны не страдали столь воинственными навязчивыми идеями, а в Арбонне почитали богиню превыше бога. Все эти моменты составляли нюансы и тонкости, о которых Блэз и не подозревал год назад, но адское горнило поля битвы — не место для тонкостей. Они здесь не имеют значения. Имело значение оружие, тренировка и воля мужчин, которые сражаются этим оружием. И в конечном счете — численность с каждой стороны.

Потребуется чудо, думал он, ныряя в битву в тот зимний день, словно человек, стремящийся утолить жажду. Блэз всегда отдавал свою веру Коранносу и начинал приходить к пониманию, как ни странно, совершенно иной силы Риан, но он все равно не верил в чудеса. Он знал, что мужчины и женщины — и включал себя в их число — просто не заслуживают подобного божественного вмешательства. Он рубил и колол своим мечом как смертный воин, сеющий смерть, и понимал, что убивает людей, бок о бок с которыми сражался у Иерсенского моста и много раз до того. Только усилием воли он удерживал эту мысль в глубине сознания, чтобы она не уничтожила его окончательно.

В продуваемой ветрами долине армии двух стран сошлись в схватке ясным днем в разгар зимы, и Блэз понимал, что перевес в численности противника вынудит их отступить. Назад, к озеру, к краю крепостного рва замка, к концу их жизни. Мужества и мастерства и правоты дела иногда недостаточно. Их редко оказывается достаточно, думал он, ощущая эту истину как привкус яда во рту: Кораннос и Риан сотворили мир, в котором так заведено. Он чувствовал смерть, которая парила в яркой синеве неба, готовясь спуститься и окутать мир тьмой.

Перед его мысленным взором внезапно возникла яркая картина ночных костров на острове Риан, которые зажгут после того, как их армия будет уничтожена. Он увидел Синь де Барбентайн, маленькую, элегантную, гордую, связанную и горящую на костре его отца, ее рот был открыт в беззвучном крике, седые волосы охвачены языками пламени. Тогда его охватила ярость, гнев протеста, и оцепенение, окутавшее его подобно савану тумана, когда умер Ранальд, наконец исчезло.

Блэз огляделся, словно впервые ясно увидел это поле, и при этом он вырвался из тисков своих личных горестей и взял на себя роль, ожидающую его, бремя, которое предназначалось ему с того момента, как он заявил свои права на корону.