Песнь колдуньи

— В чем именно вы обвиняете Филиппину? В том, что она настолько прекрасна и чиста, что ряди нее двое мужчин устроили побоище? Нужно быть слишком далеким от мира сего, преподобная мать, чтобы не понимать — так уж мужчины устроены, они постоянно ищут друг с другом ссоры, — А вы — достаточно распущены, чтобы выставлять свои победы над ними напоказ, как колье на шее…

Сидония усмехнулась и резко поднялась:

— Что я ношу на шее, вас не касается. А свой сарказм приберегите для кого-нибудь другого. Очень скоро я выйду замуж, и вполне может случиться, что ваша постная мина до такой степени станет меня раздражать, что я попрошу Жака походатайствовать перед королем, чтобы вас избавили от обязанностей управлять этой обителью. Моя мысль вам понятна?

Краска ярости залила увядшее лицо аббатисы. Опершись руками о подлокотники кресла, она встала, и их с Сидонией глаза оказались на одном уровне.

— Жак де Сассенаж никогда на вас не женится. Никогда! — выплюнула она.

— И кто же ему помешает?

— Я! Это сделаю я…

— С помощью трех «Отче наш» и двух «Радуйся, Дева…»? Или же подсунете ему под нос ваш жалкий секрет? — вызывающе спросила Сидония.

Последние слова Сидонии заставили аббатису побледнеть, а бесстыдница зло ухмыльнулась:

— Вы можете обманывать мужа и дочерей, но меня вам обмануть не удастся. Вспомните, я была здесь, когда вы хоронили госпожу де Сассенаж, вашу дорогую воспитанницу, святую женщину…

— Замолчите, чертовка! Запрещаю вам порочить ее память! — взвизгнула аббатиса. Она была уверена, что Сидония ничего не знает об их тайне.

Монахини, которые знали правду, поклялись перед Господом хранить молчание. Ни одна из них не нарушила бы эту клятву…

— Ее память… Удачное слово, ведь в памяти все дело, верно? В живом теле, лишенном души, воспоминаний, рассудка, в теле, которое вы держите взаперти, словно реликвию, на последнем этаже этой башни!

Сидония закончила тираду гримасой отвращения к совершенно раздавленной услышанным аббатисе. При первых же словах та рухнула в кресло, чувствуя, что грудь сжали тиски ноющей боли. Но Сидония была неумолима.

— Что ж, осмельтесь, — продолжила она, — скажите барону Жаку, что его нежно любимая и горячо оплакиваемая супруга все еще жива, но была так потрясена случившимся, что не узнает его при встрече. Признайтесь, что врали всем его близким! И, что еще хуже, позволили похоронить гроб, полный земли! А почему вы так поступили? Потому что не нашли в себе сил расстаться с женщиной, которую так любили? И после этого вы осмеливаетесь осуждать меня, осуждать Филиппину? Да я без всяких угрызений совести плюну на вашу могилу в день Страшного Суда!

— Откуда… Как вы узнали? — усилием воли превозмогая боль, пробормотала аббатиса.

Сидония смерила ее презрительным взглядом:

— Говорю вам, я тогда была здесь. Почему я посмотрела вверх, когда остальные опустили очи долу, я не знаю, но я узнала женщину, безучастно взиравшую из окна на собственные похороны. В следующий миг у нее за спиной появилась сестра Альбранта и увела ее, но я уже обо всем догадалась.

— Если вы ничего не предприняли, значит, так же виновны как и я, — заявила аббатиса, к которой одновременно вернулись самообладание и румянец.

Она налила себе воды и выпила ее мелкими глотками.

— Виновна? Вот уж нет! Самое большее — соучастница, но это еще нужно доказать. Для всех Жанна де Коммье, супруга Жака де Сассенажа, мертва, и барон может снова вступить в брак. До остального мне нет дела, потому что я, что бы вы там ни думали, искренне люблю Жака, и со мной он будет счастливее, чем если бы ему пришлось жить с вашей правдой. Ваш пост аббатисы — цена моего брака и оправдания Филиппины. Или вы хотите доставить мне удовольствие видеть, как вы уносите отсюда ноги?

Аббатиса знала, что проиграла. Ее тошнило от одного вида Сидонии. Что могла знать эта интриганка о мотивах, подтолкнувших их с Альбрантой на такой поступок? Они руководствовались только любовью и состраданием к матери Филиппины, чей разум уподобился разуму ребенка, которого нужно было всему обучать, в том числе и прививать навыки речи. Разве знает Сидония, сколько часов ежедневно она проводит с Жанной, как если бы это была ее собственная дочь?

Она посмотрела в глаза торжествующей Сидонии и, собрав остатки гордости и высокомерия, сказала:

— Делайте что хотите с Филиппиной и даже с бароном, Сидония де ля Тур-Сассенаж, но только чтобы ноги вашей больше не было в этой обители!

Сидония, высоко подняв голову, направилась к двери.

— На вашем попечении остаются две дочери барона, матушка, и не может быть и речи о том, чтобы я их не навещала. Но я обещаю, что не стану искать с вами встречи, а уж вы позаботьтесь о том, чтобы не попадались мне на глаза.

Не попрощавшись, она нажала на дверную ручку.

Глава 10

Горшочки со снадобьями, которые по очереди протягивала Филиппине сестра Альбранта, не помещались в сундучок. За ними уже не было видно скудных пожитков девушки.