Песнь о прозрачном времени

Замыкая изнемогшего своего слизнячка пуговицей, а потом «молнией», я уже чувствовал горечь в сердце и даже подлый страх, принявшийся из своего невыразимо далёкого космоса поглаживать меня по темечку мертвящим холодком. Я почти видел, как сквозь дырочку выдуло старушку, сухонькую, тонкую, как костяная игла, не суетливую, но и не медлительную, бережно обёрнутую в неновое и чистенькое пальтишко, в чёрном войлочном беретике, улыбающуюся вполсилы тусклой луноподобной улыбкой – словом, я почти воочию увидел ту самую бабушку, что всучила мне двумя часами раньше своё коварное лакомство. Она повела плечами, расправляя занемевшие в путешествии косточки, и нечаянно задела моего соседа, уже совершенно размякшего от сладкой дремоты. Увы, люди, подобные ему, не только занебесно, фантастически, обескураживающе черствы к незнакомому, но близкому, они так же головокружительно нечувствительны к тому коварно-опасному, что закутывается порой – в драматических целях – в покровы вызывающей беззащитности и чуть ли даже не трогательно-наивной чистоты.

– Ты бы это, бабка… поосторожней, – пробормотал он хрипло, с красными белка́ми вынырнув на мгновение из потока дремоты.

– Neemt uw mij niet kwalijk, schatje³, – залепетала бабушка, с деланным испугом приокруглив чересчур молодые для её возраста глаза, и заполошилась вдвое быстрее, делая вид, будто вот-вот уже, собрала свои косточки, из коих песок так и сыплется, отодвигаюсь от тебя, любезный, к стеночке, в которую и так телом твоим грузным втёрта на целый вершок.

Пассажир открыл было рот, чтобы выпустить какое-то слово, но твёрдая запоздавшая мысль стукнула его изнутри по лбу, и он, повозив ещё несколько глазами по окрестному пространству, снова медленно оплыл, как сгоревшая свеча. И вот тогда-то в воздухе запахло жареным: уж кто-кто, а я выучил этот запах наизусть, до рези в голове, так что меня из середины сна безлунной ночью можно им вызвать, когда мама, дипломированный специалист по вызыванию этого зловещего аромата, начинает нарезать при одном ночнике круги по комнате, и всё быстрее кружит, почти танцует, потом уже совсем танцует, потом танцует так, как не танцует никто, нигде и никогда, и наконец, с волосами, прилипшими к щекам и губам, падает на колени и разражается беззвучным икотным смехом, удушая его прихваченной походя подушкой. В последние месяцы мама всё время была такая странная и страшная, и запах жареного, кажется, признал нашу квартиру своей усадьбой – так надо ли удивляться, что всё во мне вздрогнуло и ахнуло, когда я обнаружил его поблизости. А через дырочку между тем, через эту дырочку, безразличную, увы, и к ругани, и к пороху, просочилась ломтик за ломтиком муха. Она вздохнула, приноравливая задубевшие лёгкие к новому воздуху, вымыла лохматыми копытцами бородатое лицо и, спланировав со своей вышины долу, сразмаху укусила бывшего моего соседа в лоб. Он, недотяпа, и глаз открыть не успел, не то что охнуть, он выпал из своей ручной, приручённой дрёмы в нечто блистающее, безжалостное, опасное и умер не успев перевести дыхания.

Бабушка же осторожно вывинтилась из-под обмякшей туши и меленько, твёрдо зашагала ко мне. Но вот тут наконец мой магический глаз, взиравший до того безучастно на всю эту стремительную мизансцену с околоземных высот, набрал в лёгкие воздуха и заорал что есть мочи прямо мне в голову: «Беги! Беги, дуралей!» И пока бабушка не видя, а только чувствуя меня, шла по вагону, я дёрнул изо всех сил прочь отсюда, дунул так, что только пятки засверкали, но, не пробежав и двух шагов, уткнулся в дверь, начал рвать и рвать её до судорог в предплечьях и так бы рвал её в самозабвенном вдохновении страха до самого Михнева⁴, если бы не услышал под ухом вкрадчивый шепоток:

– Чего это ты, милый? Помочь тебе? – от которого, не додышав тяжеленного вздоха, обмер – не по-современному обмер, полуобозначив в широко раскрытых глазках моментально тающий флёр декоративного испуга, а основательно, по-старинному, так, что кровь в жилах застыла. Словом, я так и застыл как вкопанный, враз обмелев на все чувства, кроме одного, огромного, как «Титаник», влившегося в меня прямо по форме, – ужаса, – и тот холод, что накрепко стиснул меня, показался мне несомненным признаком надвигающейся погибели.

– Ну что же ты, пострелёныш? – ласково спросила бабушка, так же ласково, но крепко сжимая мой рукав. Муха у неё на плече сидела с неподвижностью сфинкса и своими излишне усложнёнными глазами, казалось, внимательно изучала моё застывшее пепельное личико. – Бабушка ведь старенькая, бабушке тяжело гоняться за тобой по всему поезду. Так ли, голубчик?