Песнь о Трое

– Что, если я прогоню тебя, прикажу уйти к другому мужчине?

Ее рот дрогнул.

– Если ты прикажешь, я это сделаю.

– И что ты будешь обо мне думать?

– То же, что я думаю о тебе сейчас. Значит, у тебя есть на то серьезная причина. Или я тебе надоела.

– Ты никогда мне не надоешь. Никогда, за все то время, что мне осталось. Есть вещи, которые неизменны.

Краска потоком залила ее лицо.

– Я тоже так думаю. – Она засмеялась, затаив дыхание. – Попроси меня сделать что-нибудь легкое – например, умереть за тебя.

– Прежде чем мы ляжем спать?

– Хорошо, тогда завтра.

– Я все равно попрошу тебя пообещать мне кое-что, Брисеида.

– Что?

Я крутил в пальцах локон ее изумительных волос.

– Если настанет время, когда я покажусь дураком, или глупцом, или бессердечным, ты все равно будешь в меня верить.

– Я всегда буду в тебя верить. – Она чуть сильнее прижала мою руку к своей груди. – Я тоже неглупа, Ахилл. Тебя что-то гложет.

– Даже если это и так, я не могу тебе сказать, что именно.

Она оставила этот разговор и больше никогда к нему не возвращалась.

Нам не было дано узнать, каким именно способом Одиссей справился с задачей, которую на себя взвалил, но его рука угадывалась во всем, пусть ее саму и не было видно. Как-то вдруг вся армия заговорила о том, что неприязнь между мной и Агамемноном резко усилилась, что Калхант проявляет удручающую настойчивость в деле Хрисеиды и что Агамемнон сдерживается из последних сил.

Спустя три дня после совета все эти интересные темы для разговоров были позабыты. Разразилось бедствие. Сначала вожди пытались о нем умолчать, но скоро болезнь свалила столько воинов, что спрятать их стало невозможно. Наводящее ужас слово передавалось из уст в уста: чума, чума, чума. В один день слегло четыре тысячи человек, на следующий день – еще четыре, и, казалось, этому не будет конца. Я отправился посмотреть на своих собственных воинов, которые были в числе заболевших, и один их вид заставил меня молить Лето и Артемиду, чтобы Одиссей знал, что делает. Они лежали в лихорадке, бредили, были покрыты мокрыми язвами и стонали от головной боли. Махаон и Подалирий заверили меня, что это определенно такая форма чумы.

Немного погодя мне встретился сам Одиссей. Он улыбался от уха до уха.

– Ахилл, ты должен признать: проведя сыновей Асклепия, я сотворил нечто достойное остаться в истории!

– Надеюсь, ты не зашел слишком далеко, – кисло сказал я.

– Не волнуйся, никаких потерь не будет. Они все встанут на ноги и будут крепче, чем были.

Выведенный из себя его самодовольным весельем, я покачал головой:

– Полагаю, пора уже Агамемнону послушаться Калханта и отдать Хрисеиду. И бог пошлет нам изумительное и чудесное выздоровление. Только на этот раз это будет бог из машины[20].

– Говори об этом потише, – заметил он и отправился собственноручно ухаживать за больными, чем заслужил репутацию храбреца.

Когда Агамемнон пошел к Калханту и попросил совершить прилюдное гадание, армия вздохнула с облегчением. Никто не сомневался, что жрец потребует возвращения Хрисеиды; сердца возрадовались, предвкушая конец мору.

Прилюдное гадание предполагало присутствие всех военных вождей старше тех, кто командовал отдельными отрядами. Около тысячи их собралось в специально отведенном месте, встав позади царей лицом к жертвеннику; конечно, большинство из них были царскими родственниками, некоторые даже близкими.

Сидел только Агамемнон. Проходя мимо его трона, я не сделал попытки преклонить перед ним колено и свирепо нахмурился. Это было замечено; лица присутствующих озабоченно напряглись. Патрокл зашел так далеко, что предупреждающе положил руку мне на плечо, но я сердито ее сбросил. Потом я занял свое место, выслушал, как Калхант заявляет, дескать, чума не прекратится, пока Аполлону не отдадут то, что ему причитается, – деву Хрисеиду. Агамемнон должен отослать ее в Трою.

Ни ему, ни мне не пришлось много играть; мы барахтались в паутине, сотканной Одиссеем, и ненавидели это. Я насмехался и глумился над Агамемноном, который в ответ на это приказал отдать ему Брисеиду. Отодвинув исступленного Патрокла в сторону, я покинул площадь собраний и направился к мирмидонскому частоколу. Взглянув мне в лицо, Брисеида ничего не сказала, хотя глаза ее наполнились слезами. Обратно мы вернулись в молчании. Потом перед всем великим собранием я вложил ее руку в руку Агамемнона. Нестор вызвался позаботиться об обеих девушках и отправить их навстречу судьбе. Уходя с ним, Брисеида обернулась, чтобы посмотреть на меня в последний раз.

Когда я заявил Агамемнону, что вместе со своим войском выхожу из его армии, мой голос звучал так, словно каждое слово было правдой. Ни Патрокл, ни Феникс ни на мгновение не усомнились в моей искренности. Я гордо прошествовал за частокол, предоставив им идти следом.

В доме, опустевшем без Брисеиды, звенело эхо. Избегая Патрокла, я затаился в нем на весь день, один в своем стыде и печали. В час вечерней трапезы Патрокл пришел, чтобы поесть со мной, но беседы не получилось – он отказался со мной разговаривать.

В конце концов я заговорил сам:

– Брат, неужели ты не понимаешь?