Песнь о Трое

Лирнесс умер, свернув крылья и разбросав перья по разоренным улицам с пронзительным криком – словно все женские крики слились в один. Мы поручили Энея заботам его божественной матери Афродиты, радуясь, что у него есть возможность спасти нашу армию. Все граждане согласились, что это единственное, что можно сделать, чтобы по крайней мере часть Дардании продолжала жить и сопротивляться ахейцам.

Узловатые старческие руки доставали из сундуков старинные доспехи, дрожа от усилия; мальчишки с бледными лицами надевали игрушечные латы – латы, не предназначенные для того, чтобы держать удар бронзового клинка. Конечно, они погибли. Почтенные бороды намокли от дарданской крови, военный клич маленьких воинов сменился всхлипываниями маленьких мальчиков, рыдавших от ужаса. Мой отец даже отнял у меня мой кинжал, со слезами на глазах объяснив, что не может оставить мне средство избежать рабства; он был нужен для боя, как и кинжалы других женщин.

Я стояла у окна, беспомощно наблюдая, как умирает Лирнесс, моля Артемиду, милостивую дочь Лето, направить свою стрелу прямо мне в сердце, заглушить его биение прежде, чем какой-нибудь ахеец овладеет мной и отправит на невольничий рынок в Хаттусу или Ниневию. Наше жалкое сопротивление беспощадно подавлялось, и наконец между мной и бурлящей массой закованных в бронзу воинов, выше ростом и светлее лицом, чем дарданцы, остались только стены крепости. Свет померк для меня. Единственным моим утешением было то, что Эней с армией были в безопасности. Как и наш дорогой старый царь Анхис, который в молодости был так красив, что в него влюбилась сама Афродита и родила от него Энея. Он, как всякий хороший сын, отказался оставить отца. Не бросил он и жену, Креусу, со своим маленьким сыном Асканием.

Несмотря на то что я не могла заставить себя отойти от окна, я слышала, как в задних комнатах готовятся к битве, – до меня доносилось топанье старых ног, хриплый торопливый шепот. Там был и мой отец. Только жрецы остались молиться у жертвенников, хотя верховный жрец Аполлона, мой дядя Хрис, предпочел сбросить жреческое одеяние и облачиться в доспехи. Он сказал, что будет сражаться, защищая Аполлона Азийского, который был богом, отличным от Аполлона Ахейского.

Чтобы сокрушить ворота крепости, принесли тараны. Дворец содрогнулся до основания, и мне показалось, будто сквозь оглушительный грохот я слышу рев колебателя земли, звук скорби, ибо он, Посейдон, сердцем был с ними, а не с нами. Нас принесли в жертву троянской гордости и неповиновению. Он мог только выразить нам сочувствие, придав свою мощь ахейским таранам. Дерево разлетелось в щепки, петли провисли, и ворота с грохотом распахнулись. Ахейцы хлынули во двор, держа копья и мечи наготове, не имея ни капли жалости к нашему ничтожному сопротивлению, только гнев за то, что Эней их перехитрил.

Во главе их войска был гигант в доспехах из бронзы, отделанных золотом. Размахивая огромной секирой, он отбрасывал стариков в сторону, словно мошкару, с презрением рассекая их плоть. Потом он кинулся в Большой зал, его люди за ним; я закрыла глаза, чтобы не видеть продолжавшейся снаружи бойни, моля Артемиду-девственницу вложить им в головы мысль убить меня. Смерть лучше изнасилования и рабства. Перед моими закрытыми глазами проносился красный туман, дневной свет безжалостно пробивался внутрь, мои уши не могли не слышать криков и лепета о пощаде. Для стариков жизнь драгоценна. Они понимают, как тяжело она им досталась. Но голоса отца я не слышала и чувствовала, что он умер так же гордо, как жил.

Раздалось бряцание тяжелых, уверенных шагов; я открыла глаза и круто обернулась лицом к двери на другом конце узкой комнаты. В нее входил муж, нагибаясь под низким проемом, секира на боку, лицо под бронзовым шлемом с золотым гребнем испачкано грязью. Его рот был так жесток, что сотворившие его боги отказались дать ему губы; я поняла, что безгубому мужу будут неведомы ни жалость, ни доброта. Он на мгновение уставился на меня, словно я возникла из-под земли, и шагнул в комнату, наклонив голову, словно принюхивающаяся собака. Собираясь с силами, я решила, что он не услышит от меня ни крика, ни стона, что бы он со мной ни сделал. Я не дам ему повода считать, будто у дарданок нет мужества.

Длины комнаты хватило на один его шаг, он схватил меня за одно запястье, потом за другое и поднял за руки вверх так, что пальцы моих ног едва касались пола.

– Мясник! Убийца стариков и детей! Животное! – выдохнула я, пиная его ногами.

И тут он сжал мне запястья так сильно, что хрустнули кости. Мне хотелось закричать от боли, но я не стала – не стала! В его желтых, как у льва, глазах застыл гнев – я ранила его туда, где его чувство собственного достоинства еще не покрылось коркой. Ему не нравилось, когда его называли убийцей стариков и детей.

– Прикуси язык, девчонка! На невольничьем рынке тебя научат хорошим манерам колючей плеткой.

– Уродство будет мне подарком!

– Такую, как тебя, будет жаль, – сказал он, опуская меня на пол и отпуская запястья.