Песнь о жизни

Долго не решалась, откладывала. В годовщину войны хочется всему подвести итоги. Заставила себя взяться за краски. Сорвала ярко-оранжевую лилию, окружила ее плотными, прямыми листьями ириса. Уверила себя, что контрастные и простые по форме цветы легко написать. Тем более — на таком ярком свете!

Билась долго. Использовала всю силу зрения, самовнушения. Напрасно. Писать красками я уже не могу.

Хотя работа над словом стала близкой, но для мена она труднее живописи. Многого я не понимаю и не знаю. Контролирую написанное чувством тональности и ритма.

Недавно попала на завод. Все интересно, а ничего не вижу и разобрать не могу. На слух различаю многое. Расспрашиваю идущего со мной инженера. Ясно представляю цех, работающих подростков. Прошу рассказать, какие они. Не пропускаю деталей. Все запоминаю. Вечером записываю впечатления о заводе.

В детском саду слушала разговор ребят. Следила за играми, расспрашивала, иногда сама играла с ними. Дети охотно отвечали на мои вопросы. И я не только определяла цвет глаз какого-нибудь мальчика, но старалась по слуху подметить все его индивидуальные особенности.

Природу увидеть мне так же сложно. Пытаюсь рассмотреть дерево. Подхожу к нему совсем близко. Потом отдаляюсь, обхожу кругом. Проверяю в разное время дня, при разном освещении. Иногда спрашиваю прохожих. Из всего собранного таким путем записываю строчку-две: «омытые дождем листочки деревьев сияли на солнце».

О прошлом писать — значительно легче. Тут нужна только память. Нередко свои записи я прерываю воспоминаниями. Но во всем меня интересует не прошлое, а настоящее. Его стараюсь уловить.

Чувствую перемены, раны, нанесенные городу войной. О них хочется писать и о неиссякаемом сопротивлении ленинградцев.

Краски на палитре для меня умерли. Постараюсь воплотить их в слове…

Пал Севастополь! Много раз я бывала в нем. Помню, попала туда ранней весной. Вышла из вокзала. Хотела нанять извозчика. В деревне около Байдар была дача знакомых писателей. Шла с чемоданом. Солнце. Прохожие в белом, цветы, море — забыла об извозчике. Долго бродила по городу, налюбоваться не могла.

И вот нет больше солнечного города! Нет Севастополя с его белыми улицами, цветами, фруктами, музыкой. Вместо города — развалины, залитые кровью. Только море осталось прежнее — синее, широкое.

Придет время — встанет Севастополь из развалин таким же красивым, а может быть, и краше…

Глава девятая

Ленинград ждет штурма. Окна многих домов заделаны кирпичом. Оставлены небольшие отверстия для пулеметов. На улицах — баррикады, укрепления. Лица людей сурово спокойны.

Началась обязательная эвакуация населения. Вспоминая беспрерывные прошлогодние бомбежки, многие торопливо укладывают вещи, заканчивают свои дела. Женщины и дети стараются распродать ненужное теперь имущество. Панели многих улиц превратились в рынки. Продают всё за гроши. Чаще просят вместо денег хлеба. Ленинградцы, спеша на работу, иногда останавливаются, перебирают разложенное добро и, не купив, уходят:

— Куда их. Все равно разбомбят.

— Пусть бомбят, — говорят другие. — Деньги тоже никому не нужны. Лучше вещь будет. Может, в наш дом и не попадет.

Приобретя красивое блюдо или вазу, быстро идут дальше.

Со всех сторон тянутся к вокзалу трамваи, грузовики, тележки, перегруженные вещами, ребятами. Почти беспрерывная вереница тележек с домашним скарбом.

— Мама! Мама! Люся упала!

Девочка, не обращая внимания на мчащийся автомобиль, бежит по дороге к лежащей в пыли кукле. Прохожие испуганно кричат, но девочка не слышит. Машина затормаживает, сворачивает в сторону. Кукла раздавлена. Девочка ползает на коленях, собирает обломки. Ее пытаются увести, но она сопротивляется. Глаза полны слез. Прохожие помогают ей подобрать остатки куклы.

Уехало много народу. Ленинград стоит чистый, непривычно тихий, настороженный. Все эти дни я помогала знакомым готовиться к отъезду. Прощалась с ребятами. Смотрела на постепенно пустевшие улицы. Даже мысли не было об отъезде. И вдруг — повестка с предложением эвакуироваться девятого июля. Через три дня выехать? Пережить голод, угрозу сумасшествия, близость смерти и уехать?

Не спала всю ночь. Утром пошла в райком партии. Секретарь внимательно меня выслушал.

— Ленинград для меня все равно, что самый близкий, родной человек, — убеждала я секретаря. — Не разлучайте меня с ним. Дайте возможность в трудные минуты послужить ему.

Секретарь написал на повестке: «Оставить в распоряжении райкома».

Какое счастье! Я торжественно показала повестку с резолюцией секретаря райкома своему управхозу. Оставили в покое.

Хожу по улицам. Влюбленными глазами смотрю на давно знакомые места. Люди в эти дни кажутся особенно сильными, значительными. Все оставшиеся знают об опасности. Они завтра, а может, сегодня будут биться за эту улицу, за этот дом… Если начнется штурм, в каком отряде я буду? Дома сидеть нельзя. Надо точно знать свое место.

Отыскала в райкоме Григорьеву: