Песнь о жизни

Ответственный секретарь Союза писателей! Тогда понятно, почему он Вишневского, Ежика и поэта называет своими птенцами.

Фадеев расспрашивает меня, как старую знакомую. Он знает, какую книгу я пишу. Должно быть, балтийцы рассказывали обо мне. С ним легко и просто.

Вернулся Вишневский. Они заговорили о литературе. Меня поражает горячность Фадеева. Он рассказывает о работе товарищей, о том, как надо сейчас писать книги и какими они должны быть после войны.

Идут часы. Ревет сирена. Снаряды летят совсем близко, а два советских писателя горячо обсуждают вопросы литературы, мечтают о книгах, которые они напишут, говорят о том, как много надо сейчас работать.

Я шла по Кировскому проспекту и встретила Валю. Румяная, пополневшая, она не похожа на прошлогоднюю. Изменились за год все. Валя вернулась на свой любимый завод.

Пошла ее проводить. Снег почти стаял. Асфальт сухой. Пострадал он от обстрелов. Зимой под снегом не видно было. Теперь обнажились трещины, вырванные куски, ямы. Они так много говорят о прошедшей зиме.

— Скоро починят асфальт, и те, кто вернется, ничего не прочитают на нем. Мы без слов понимаем. Правда, Валечка?

— Каждый искалеченный дом, воронка на дороге, всё нам говорит, всё в памяти…

Тринадцатая годовщина со дня смерти Маяковского. Быстро идет время. Захотелось написать о нем. К старому, уже напечатанному, добавила новое. Провела параллель: наш дом во время войны и тридцать лег назад.

Обстрелы, бомбежки расшатали домик. Он облез, немного даже покосился. Лестничные ступеньки качаются, пол в комнате скрипит. На нем белые лысины вместо блестевших свежей окраской широких половиц. Диван. Он совсем одряхлел, пружины погнулись. Обит бумажной материей. Она протерлась. Появились дырки. И стоит диван не там. Раньше он был в крайней комнате, против широкого окна. Тогда был покрыт голубой шерстяной тканью. Свисали шелковые нити. Диван пружинил, был мягкий, удобный… Сядешь на него, и в окно виден сад, что через улицу, булочная в крошечном домике. Для Ленинграда такой домик необычайно маленький. Два узких окна, между ними высокая дверь, тоже узкая. Крыша ярко-красная, с острым коньком, на острие флюгер — железный петух, разноцветный, круглый. В ветреные дни петух вертится, скрипит. В хорошую погоду стоит, гордо подняв голову, выпятив грудь, точно поет. Петух этот привлекал художников, бывавших у нас. Его постоянно рисовали. Маяковский тоже не избежал общей участи. С бумагой и красками подсел к окну. В это время в раскрытой двери домика стояла полная женщина с бело-розовым круглым лицом, льняными волосами, расчесанными на пробор, с пухлыми красными губами. Около маленьких ушей — кудряшки. Одета она была в голубое платье, подвязана белым передником. Крепкие руки скрещены на груди.

— Кто эта женщина? — спросил Маяковский.

— И вас она заинтересовала? — улыбнулась я. — Это Надя, хозяйка булочной.

— Гармонирует со своим товаром, — Заметил Маяковский. — Посмотрите, какие аппетитные калачи, булки на окнах. Она сродни им. Хорошо!

И он взялся за краски…

Теперь дверь булочной заложена кирпичом. Там бойница. Окна разбиты, заколочены досками. Петух цел, все такой же задорный, только облез и скрипит еще сильнее.

Помню, как-то вечером у нас сидел знакомый художник. Зашел Маяковский. Засиделись. Идти домой не хотелось, остались ночевать. Для художника я раскинула походную кровать. Маяковский облюбовал голубой диван. Перед сном Михаил Васильевич позвал друзей погулять. Маяковский сначала не хотел идти, уж очень тепло и уютно было в доме. Потом увидел одетых товарищей, соблазнился. Перепрыгивая через две ступеньки, догнал их уже в саду. Гуляли долго. Пришли морозные, довольные.

Михаил Васильевич сказал мне, входя:

— Как хорошо на улице! Небо синее, звездное. Маяковский замечательно читал свои новые стихи. Повтори, Володя, — обратился он к нему.

Не раздеваясь, еще в кухне, Маяковский громко продекламировал:

Послушайте!
Ведь, если звезды
зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно?
Значит — это необходимо,
чтобы каждый вечер
над крышами
загоралась хоть одна звезда?!

Правда хорошо? — спросил меня Михаил Васильевич. — Я смотрел на него там, в саду. Поразился его силище. Такого, пожалуй, могут услышать и звезды!

А Маяковский, присев к столу, уже быстро что-то записывал.

В комнатах светло. Одеяла теплые, мягкие. После прогулки хочется спать. Коты, выгнанные с дивана, ложатся в ногах Маяковского.

— Ну, ты, шуба, ложись сбоку!

«Шуба» встает, выгибает спинку и мокрым носом тычется в губы. Художник хохочет.

— Володя, это он желает тебе спокойной ночи, — весело говорит Михаил Васильевич.

— Пошел, вот я тебе! — ласково говорит Маяковский.

Толстый, пушистый кот спокойно топчется на широкой груди поэта, потом, свернувшись клубочком, ложится. Маяковский тихо гладит его шелковистую шубку.

…Вспомнила о Маяковском, записала.

Глава вторая