Песнь об Ахилле (ЛП)

Шли дни и месяцы, и так пробежали два года.

Глава 10

Была весна, нам исполнилось пятнадцать. В тот год зимний лед не таял долее обычного, и мы были рады выйти наконец на воздух, на солнце. Туники мы сбросили, подставив кожу легкому ветерку. Я почти не раздевался зимой; было так холодно[3], что мы снимали меховую одежду и плащи лишь для краткого омовения в скальной выемке, служившей нам ванной. Ахилл растягивался и вращал руками и ногами, разрабатывал суставы, отвыкшие от движения за время долгого затворничества. По утрам мы занимались плаваньем и бегали друг за дружкой по лесам. Мои мускулы ощущали приятную усталость, словно от радости, что ими снова пользуются.

Я наблюдал за Ахиллом. Кроме неверной речной поверхности, на Пелионе зеркал не было, и я мог судить о том, как изменился, только по тому, как менялся Ахилл. Члены его были еще худы, но уже можно было видеть, как ходят под кожей мускулы, когда он двигается. Лицо его тоже стало тверже, а плечи шире, чем были.

— А ты повзрослел, — сказал я.

Он обернулся ко мне: — Неужели?

— Да, — я подтверждающе кивнул. — А я?

— Поди сюда. — Я встал и подошел к нему. Несколько мгновений он рассматривал меня. — И ты тоже.

— Насколько? — допытывался я. — Намного?

— Лицо изменилось, — ответил он.

— Где же?

Он дотронулся до моей челюсти, провел по ее линии кончиками пальцев. — Тут. Лицо стало шире, чем раньше. — Я провел рукой там же, чтобы самому ощутить разницу, но для мне все казалось таким же, как и прежде — кожа да кости. Он взял меня за руку и провел ею по моей ключице. — Тут тоже стало шире, — сказал он. — И вот тут, — его палец легко прикоснулся к выпуклости, появившейся на моем горле. Я сглотнул и ощутил, как его палец сопровождает ее движение.

— А еще где?

Он указал на дорожку тонких темных волосков, сбегавшую по середине груди вниз к животу.

Потом остановился; я ощутил, как лицо заливает жаром.

— Довольно, — сказал я — резче, чем хотелось. Сел на траву, а он продолжил растягиваться. Я смотрел, как ветер играет его волосами, смотрел, как солнце падает на его золотистую кожу. Откинулся назад, чтоб и на меня оно тоже попало.

Через какое-то время он прекратил упражнения и сел возле меня. Мы глядели на траву, на деревья, на шишечки набухающих бутонов.

Его беззаботный голос сейчас показался доносящимся издалека. — Ты не будешь разочарован тем, как сейчас выглядишь.

Мое лицо снова обдало жаром. Но более мы об этом не говорили.

* * *

Нам скоро должно было исполниться шестнадцать. Скоро прибудут посланники Пелея с дарами; скоро созревать ягодам, а фруктам придет время спеть и падать прямо нам в руки. Шестнадцать — последний год детства, год, когда отцы должны назвать нас мужами, а мы получим право носить не только тунику, но и хитон, и гиматий. Ахиллу, верно, устроят брак, да и я смог бы взять себе жену, если б захотел. Я снова вспомнил служанок с унылыми лицами. Вспомнил обрывки разговоров, слышанных от мальчишек, про груди, бедра и совокупление.

Она как сливки, такая мягкая.

Когда ее бедра обхватывают тебя, можно и собственное имя позабыть.

Голоса мальчишек переливались всеми красками возбуждения. Но когда я пытался представить суть того, о чем они говорили, она ускользала от меня, как юркая рыба, которую невозможно поймать.

Вместо этого приходили другие образы — изгиб шеи, склоненной над лирой, волосы, в которых поблескивают сполохи огня, руки с играющими под кожей сухожилиями. Мы были вместе целыми днями, и я не мог избавиться от этого: от аромата масел, которыми он умащался, от гладкости его кожи, когда он переодевался. Я отводил взгляд и заставлял себя вспомнить тот день на пляже и холод в его глазах, и то, как он убегал от меня. Ну и конечно, я вспоминал о его матери.

Теперь я отправлялся бродить в одиночку, по утрам, пока Ахилл еще спал, или после полудня, когда он упражнялся с копьем. С собою я брал флейту, но играл на ней редко. Вместо того я находил тенистое дерево и растягивался под ним, дышал пряным свежим кипарисовым ароматом, которые ветер приносил с самых верховий.

Медленно, словно пытаясь ускользнуть от внимания сознания, рука моя двигалась к паху. Это было постыдно, и еще более постыдным было то, какие мысли приходили вместе с этим. Но хуже всего было, когда эти же мысли приходили ко мне внутри пещеры розового кварца, когда он был рядом.

Порой после такого было трудно возвращаться в пещеру. — Где ты был? — спрашивал он.

— Да так, — отвечал я и неопределенно махал рукой.

Он кивал. Но я знал, что он замечал румянец на моих щеках.

* * *