Песнь об Ахилле (ЛП)

Той ночью мне приснился мертвый мальчик, его расколотый как яйцо череп, покоящийся на земле. Он последовал за мной. Кровь растекалась, темная, как пролитое вино. Его глаза открылись, а рот задвигался. Я зажал уши. Голос мертвых, говорят, сводит живых с ума. Я не должен был слышать его.

Я проснулся в ужасе, надеясь, что не кричал вслух. Булавочные головки звезд в окне были единственным светом, луны я не видел. Дыхание мое казалось громким в этой тишине, а камышовый тюфяк мягко потрескивал подо мной, касаясь спины тонкими волоконцами. Но присутствие других мальчиков не успокоило меня — мертвецы приходят мстить независимо от того, есть ли тому свидетели.

Звезды сдвинулись, и, выйдя откуда-то, луна поползла по небу. Когда мои глаза снова смыкались, он все так же ожидал меня, окровавленный, с лицом бледным, как мертвая кость. Конечно, он ждал меня. Ничья душа не жаждет до срока сойти в бесконечный мрак подземного мира. Изгнание может удовлетворить ярость живых, но не умиряет мертвецов.

Наутро глаза у меня были словно засыпаны песком, все члены отяжелели и двигались медленно. Остальные уже поднялись и одевались к завтраку, радостно встречая новый день. Уже прошел слух о том, что я нелюдим, и младший мальчик больше не подходил ни с костями, ни с чем иным. Во время завтрака пальцы мои проталкивали хлеб в рот, а горло глотало. Мне налили молока, и я выпил его.

Затем нас вывели на пыль и солнце площадки для занятий, где мы должны были учиться обращению с копьем и мечом. Здесь я понял доброту Пелея — обученные и преданые, мы однажды станем его армией.

Мне дали копье, и мозолистая рука поправила мой захват, потом поправила снова. Я кинул копье и задел лишь край дуба-мишени. Наставник выдохнул и дал мне второе копье. Мой взгляд скользнул по рядам мальчиков, отыскивая сына Пелея. Его не было. Я снова взглянул на дуб, на его кору, искореженную и потрескавшуюся, со следами ударов. И кинул копье.

Солнце поднялось высоко, потом еще выше. Горло мое пересохло, став жестким от пыли. Когда наставники отпустили нас, большинство мальчишек побежало к морю, где еще не утих легкий бриз. Они играли в кости и бегали, шутили, перекликаясь с жестким северным выговором.

Глаза ломило, а рука болела после утренних упражнений. Я сел под жидкой тенью оливы и стал глядеть на морские волны. Никто не заговаривал со мной. Мной было легко пренебречь. Почти так же, как дома, никакой разницы.

На следующий день было то же самое, утро с изнурительными упражнениями, а потом долгие часы в одиночестве. Ночью луна уменьшалась и уменьшалась. Я смотрел на нее, пока наконец смог видеть желтый серп, и закрыв глаза, сквозь веки. Я надеялся, она не пропустит видение мальчика. Наша богиня Луны обладает волшебным даром, властью над мертвыми. Она может изгнать эти сны, если пожелает.

Но она не пожелала. Мальчик приходил, ночь за ночью, так же смотря на меня и с тем же расколотым черепом. Иногда он поворачивался и показывал мне дыру в своей голове, откуда свисали сгустки его мозга. Иногда он тянулся ко мне. Я просыпался, задыхаясь от ужаса, и до рассвета не смыкал глаз, смотря в темноту.

Глава 4

Трапезы в сводчатом зале были моей единственной отрадой. Здесь стены не казались такими давящими, а пыль двора не забивала горло. Постоянное жужжание голосов стихало, когда рты были заняты едой. Я мог поесть в одиночестве и вздохнуть спокойно.

Только там я видел Ахилла. Он свои дни проводил отдельно, в подобающих царевичу заботах и занятиях, к которым мы не имели отношения. Но ел он вместе с нами и, как все, проходил между столами. Его красота сияла в огромной зале, как живой и яркий огонь, приковывая помимо воли мой взгляд. Изгиб его губ напоминал формой лук, а его нос был прям и изящен, как стрела. Когда он садился, ноги и руки его не казались неуклюжими, как мои, он располагался на скамье с такой грацией, словно позировал скульптору. Наверное, самым необычным в нем было отсутствие заносчивости. Он не был кичлив и горд, как другие красивые дети. Он, казалось, и в самом деле не осознавал, какое впечатление производит на других ребят. Я не мог понять, как он этого добивался, но они толпились вокруг него, словно преданные собачонки с высунутыми языками.

Я наблюдал за всем этим со своего места за угловым столом, стискивая в кулаке хлеб. Острое жало зависти было как огниво, искрой поджигающее костер.

Однажды он сел ближе ко мне, чем обычно, всего через стол. Его покрытые пылью ноги шаркали по камням пола, пока он ел. Пятки его не были грубыми и потрескавшимися, как мои, они оставались розовыми или чуть коричневатыми сквозь грязь. Царевич, хмыкнул я про себя.

Он повернулся, будто услышав меня. На миг наши взгляды встретились, и я ощутил дрожь. Быстро опустил глаза и занялся своим хлебом. Щеки мои горели, по коже пробежали мурашки, как перед грозой. Когда я, наконец, решился снова поднять глаза, он уже отвернулся и говорил с другими мальчишками.