Песнь об огненно-красном цветке

— Да, это далеко, — подхватила женщина, обрадованная тем, что разговор завязывается. — Здесь все совсем иначе, чем в наших краях… Сначала мне все было непривычно, даже немного тоскливо, а теперь я привыкла. Мы часто бываем в моей родной деревне, а мать и отец приезжают иногда к нам…

— Да, твои родители! Как они поживают? Они здоровы? — с облегчением спросил Олави, его голос потеплел от воспоминаний.

— Они здоровы. Отец, правда, болел прошлой зимой, но и он уже…

В эту минуту неплотно прикрытая дверь открылась и в комнату бодро вошел мальчуган.

— Сынок! — растерянно воскликнула женщина, бросаясь ему навстречу. — Что ты хочешь, сыночек? Здесь гости, а на тебе грязный фартучек…

— Я просто так пришел, — отвечал малыш с детской решительностью, направляясь к матери.

Олави смотрел на ребенка, как на привидение. Женщина стояла бледная, держа мальчика за руку.

— Подойди… поздоровайся с дядей! — пробормотала она наконец, не зная, что делать.

Мальчик подошел, поздоровался с Олави и прислонился к его ноге, внимательно изучая лицо гостя. Как зачарованные смотрели они друг на друга.

— Дядя далеко живет? Я его никогда не видел, — прервал молчание мальчик.

Озноб прошел по телу Олави, когда он снова услышал этот голос, при первых звуках которого его сердце бешено заколотилось.

— Разве можно, сынок? — прервала его женщина, подбежала и взяла за руку. — Иди, сынок, в другую комнату, у дяди дело к маме, мама скоро придет!

Мальчик послушно направился к двери, но там обернулся и с удивлением посмотрел на мать и на гостя.

Гость ушел, молодая хозяйка Инкала сидела одна в своей комнате.

Все, что только что произошло, казалось ей сном. Действительно ли это был Олави? Или ей все это померещилось?

Сначала все шло хорошо. Они, правда, смутились от такой неожиданной встречи, но быстро успокоились и разговорились.

И тут вдруг вошел ребенок, — казалось, его появление вызвало всех духов прошлого.

Она, правда, и раньше опасалась — как бы судьба не свела ребенка с Олави лицом к лицу, но отгоняла от себя эту мысль, как дурной сон.

Теперь это свершилось. Любой посторонний, глядя на них, мог поручиться, что они — отец и сын, хотя на самом деле они были совсем чужими.

Казалось, жизнь требовала от нее отчета.

Сначала перед сыном, который так вопросительно глядел на них обоих своими невинными глазами.

Потом перед Олави, перед мужем, перед самим богом. До сего дня об этом не знал никто на свете, кроме нее самой и господа бога. Теперь это известно и третьему, тому, для кого это навсегда должно было остаться тайной. И этот третий сидел, ожидая от нее объяснений:

— Анютины глазки?..

Ей хотелось прямо и откровенно все ему рассказать. Рассказать, как она тосковала по нему, как думала, что никого больше не сможет полюбить, как потом появился он — ее муж. Как велика, искренна и самоотверженна была его любовь… если он сделал девушку из торппы хозяйкой такого дома. Как она нуждалась тогда в дружбе и опоре, как поверила наконец, что и сама его полюбила.

Нет, так нельзя говорить — это было бы нехорошо. И она сказала просто:

— Я полюбила его, поверь мне. Но наш первый ребенок… Ты ведь сам видел его. Это непостижимо! Я, наверно, не все еще тогда забыла… не забыла ту зиму. Никак иначе я не могу это объяснить.

Олави сидел сгорбившись, точно разгадывал загадку.

Но пока Олави думал, она продолжала про себя, обращаясь теперь к богу:

«Ты все знаешь. Я думала, что свободна от него, но это было ошибкой. Мое сердце принадлежало ему, его образ хранился в моей душе, и мне казалось, что любовь вообще не может иметь другого облика… Когда я потом полюбила снова и носила в своем чреве нашего первенца… господи, тебе известны все мои мысли, все чувства. Ты знаешь, что делалось в моей душе, когда ребенок родился… Я ужасно страдала».

Потом она мысленно заговорила с мужем:

«Это так ужасно по отношению к тебе — такому хорошему, единственному для меня. Будто я была тебе неверна. Но я знаю свое сердце. Я хотела нести это бремя одна, поэтому и утаила его от тебя. А теперь пришло время сказать, и мне жаль, что другой узнал об этом прежде тебя». Она взглянула на Олави и увидела, что он ждет чего-то.

— Ты и сам догадаешься, — сказала она, снова обращаясь к нему, — как ужасно я от этого страдаю. Когда я во второй раз почувствовала, что стану матерью, я тайком плакала и молилась. Моя молитва была услышана. Дочка как две капли воды похожа на отца. Это вернуло мне душевный покой и счастье.

Она увидела, как Олави глубоко вздохнул, как смягчился его застывший взгляд.

Ее охватила удивительная нежность, захотелось наговориться с Олави обо всем, что она передумала в одиночестве за эти годы, — о жизни, о судьбе, о любви… Думал ли и Олави обо всем этом? И к чему пришел? Ей самой кажется, что людям, которые однажды соединились и открыли друг другу сердца, очень трудно совсем с этим расстаться… особенно женщине. И первую любовь потому так трудно забыть, что о ней столько мечтали. В ней, как в линзе, сосредоточено все, поэтому она оставляет в душе человека такой неизгладимый след.