Песнь песней на улице Палермской

Папа, который никогда не отличался многословием, по всей видимости, уловил, что Вселенная берет выжидательную паузу. Не исключено, какой-то голос ему нашептал, что главное путешествие всей жизни бессмысленно, если в какой-то момент в дело внезапно не вмешается рок.

Ибо голосовые связки Яна Густава заработали на полную мощь и стали производить на свет одно предложение за другим. Он так живо рассказывает о Матильде и ее фантастической способности всегда находить верный путь, даже когда вокруг свистят пули и снуют враждебные соколы. Да еще на таком мелодичном шведском, что молоденькая Ева застывает возле его кресла с зависшим словно бы в воздухе кофейником. Она забывает о том, что Ян Густав никоим образом не напоминает ни бизнесмена с утонченными манерами, ни загорелую голливудскую звезду, каковых она всегда мечтала встретить на своем пути. Ибо, господи боже мой, до чего он красив.

И как многие девушки, ее предшественницы в мировой истории, она, вдохновленная быстролетным знакомством, начинает мечтать о том, что этот гигант – воплощение Вечной Любви. Он предоставит ей возможность свободно парить. Его глубокий голос станет вновь и вновь призывать ее домой.

* * *

Long story short[14], папа пригласил Еву тем же вечером на свидание в Копенгагене, где ее смена закончилась.

– Тогда пойдем в «Мюнхен», там играет Лео Матисен[15] со своим трио, – предложила она.

«Она еще и без ума от джаза. Как мне повезло!»

Ян Густав остановился в небольшом пансиончике на Вестебро и уговорил хозяйку составить компанию Матильде, пока он не вернется. Вдруг он ощутил, что его не снедает привычная тоска по острову.

Они встретились с Евой перед Главным вокзалом. Она переоделась, и вместо формы на ней было легкое летнее платьице с рукавами-крылышками. В ту ночь они легли спать поздно. Ян Густав кружил Еву в танце под ритмы, которые задавали Лео Матисен на фоно, Карло Йенсен на дерзкой трубе и Эрик Паркер на контрабасе, в который вцепился точно краб. Папа был вовсе не последним танцором. Только бы музыку играли ту, что надо.

Профессию стюардессы, наверное, придумали специально для моей матери. Любые другие занятия – когда приходится иметь дело с хныкающими детьми, больничной кровью или уходом за стариками на дому, – видимо, вызывали у нее тошноту. Но вот летать, летать на такой высоте, где всегда светит солнце, – это она умела, любимая папина голубка. В противоположность Вариньке, мать моя обожала комплименты и умела подбирать под себя ноги. Ах, как это красиво, когда тебя носят на руках. Особенно, если это делает он…

– Ян Густав, – ворковала она, когда той ночью они вместе шли под дождем до самого дедовского дома на Палермской улице. С кителем папы, распахнутым над Евой вместо зонтика.

– Вакра, вакра Ева, эльсклинг[16], — шептал он по-шведски, когда, промокший до нитки, возвращался обратно.

Таких слов он никогда раньше не говорил, но произносил их теперь так же естественно, как дышал.

Отец мой всегда с радостью носил Еву на руках, ибо он питал слабость ко всему, что умело парить. Великий укротитель голубей, который был на двенадцать лет старше моей матери, обладал каким-то глубинным спокойствием. Его широкие ладони были специально скроены самой Девой Марией так, чтобы они могли смыкаться на талии Евы. Совершенное паспарту, обрамлявшее весь хаос бытия. Наконец-то и папа после тридцати шести лет томительного ожидания ощутил божественную истому во всем своем теле.

Пять месяцев спустя они обвенчались в храме Александра Невского, под золотыми куполами. Нет, не из-за Вариньки, а чтобы порадовать деда, не оставившего надежды услышать хотя бы небольшой отрывок из Песни песней. Не для кого иного, как для своей божественно красивой доченьки Евы.

Церемония сопровождалась туманными мистическими заклинаниями, курением ладана и запахом мирры. Дед, по его словам, видел, как Божья Матерь с иерусалимской иконы источала слезы радости, а сидевшая рядом Варинька бурчала что-то себе под нос по-русски. Уж она-то никогда не задумывалась, удобно ли вере, надежде или любви пройти через игольное ушко, пусть даже и Богово.

После венчания мать моя летать прекратила и, опьяненная любовью, переехала жить к папе на остров в шведских шхерах. Теперь ей уже больше не доводилось засыпать в кресле между беспошлинными товарами и буфетной, нет, теперь она дремала под звуки топора в зеленых, точная пивная бутылка, сосняках и птичьего воркования в голубятне под бесконечным небом, с которого молодая луна обливала скалы серебряным светом.

Два года Ева и ее возлюбленный прожили в раю. Tout seuls[17]. За это время на острове выросли красивейшие дома. Красные, точно земля, они светились на фоне черных скал. И все это благодаря папе.