Песнь призраков и руин

Малик не мог судить, где правда. Он знал только ту действительность, в которой вырос. В ней зиранцы торжествовали, а его народ был повержен.

Не в силах сделать больше ни шагу, юноша тяжело опустился на землю у старой, осыпающейся стены из песчаника. Безуспешные поиски случайно привели их обратно в окрестности пропускных пунктов, где теперь мирно дремали на песке чипекве, а давешняя сказительница лениво и рассеянно наигрывала что-то на джембе под баобабом. Татуировки цвета слоновой кости при этом, казалось, приплясывали на ее теле, и, хотя смертельная усталость пронзала все естество Малика, прежнее томление, жажда внимать старухе вдруг вернулись.

Терзаясь жутким стыдом, он не мог заставить себя поглядеть в глаза сестрам. С этой сумой, с этим кожаным мешком исчез их единственный шанс начать новую жизнь в Зиране. У них не осталось ничего. А кто виноват? Только Малик.

– Простите меня. – Слезы душили его. – Мне так жаль. Смертельно жаль.

Он невероятным усилием заставил себя посмотреть на Лейлу и увидел, что ее глаза закрыты, а губы шевелятся в беззвучной молитве. Малик и Надя знали, что в таких случаях ее лучше не трогать.

– Зачем ты вышел из очереди, ведь я запретила тебе? – наконец зазвучал голос Лейлы, зазвучал спокойно, только дрожащие плечи выдавали ее.

Взор малышки растерянно метался между сестрой и братом. Выглядела она почти такой же расстроенной, как Малик.

– Мальчику… нужно было помочь, – слабым голосом проговорил Малик.

Звук собственного голоса звенел в его голове глухо и пусто.

– И что? Это обязательно должен был сделать ты? Забыл, что мама сказала перед нашим отъездом? «Ни у одного из вас не будет на свете никого, кроме двух остальных. Никому больше нет до вас дела, так что придется вам выкручиваться самим». И вот первый попавшийся незнакомый сопляк для тебя оказался важнее нас?

Рот Малика открылся и вновь закрылся. И так несколько раз подряд. Ему нечего было возразить. Лейла права. Он подчинился порыву сердца, забыв обо всем, и теперь все затраченные немыслимые усилия, все месяцы изнурительного пути и каторжного труда – всё насмарку. Вся тяжесть, вся безвыходность их положения вдруг разом свалились на него, он даже безотчетно потянулся к пропавшему ремню пропавшей сумы – и ухватил, естественно, лишь складку рубашки.

– Я… я…

Вокруг него словно вдруг задергались, медленно сгущаясь, слетаясь на его отчаяние, какие-то тени. Малик до боли вжал в глаза ладони. В голове зазвучал голос папы, и голос этот корил его за слабость. Мужчины не плачут, да.

Но чем больше он старался подавить это адское напряжение внутри, тем сильнее оно становилось. Им нельзя, они не могут остаться в Зиране без денег. Работы эшранцам здесь никто не даст. Но не могут они и вернуться домой – у них нет дома. Дом – это там, где мама и Нана, а они обе в лагере, в Талафри, и их судьба полностью зависит от денег, которые Малик с сестрами, как предполагалась, им пошлют, чтобы их вызволить. Идти обратно с пустыми руками – немыслимо. А что остается делать?

Надя говорила ему что-то, но за гулом собственных мыслей, кипевших в голове, Малик ничего не слышал. Тени всё сгущались, шептали какие-то слова на языках, которых он не знал. Больно ударившись спиной о стену, парень присел на корточки, прижал ладони к ушам, а колени к груди и не мог отвести взгляда от этих теней, а они между тем приобретали конкретные очертания.

Это были раздутые, словно водянкой, схожие со странными рыбами видения, лениво снующие между ног в толпе. И еще на деревьях, в пульсирующих сгустках зеленого тумана, усеянного человеческими зубами, пронзительно верещали «насекомые» ростом мужчине по колено, покрытые разноцветной чешуей. И в тонких, как иглы, трещинах между камнями вокруг сновали туда-сюда адские твари с головами ослов и туловищами скорпионов.

Так вот он какой, темный народец, – они тут, перед Маликом, и он их видит, как солнце в небе ясным днем.

И хуже, страшнее всех в этом темном народце – Мороки, своенравные духи, заблудшие между мирами живых и мертвых, с «плотью» в виде черных силуэтов-химер, извивающихся в ауре кроваво-красного облака, которое образовалось из их истлевших сердец. Они больше всего пугали Малика, и они обступили его плотнее других – сейчас, когда паника грозила поглотить его целиком, без остатка.

Раньше, в совсем еще нежном возрасте, он не задумывался о темном народце – просто воспринимал его как нечто естественное, часть природы. Никто ведь не задумывается о том, что небо синее. По глупости и малолетству Малик даже воспринимал этих существ как друзей и товарищей по играм, любил слушать их истории и развлекать их в ответ своими.