Песнь Самайна

Но кузнец ему не позволил.

– Выздоровеет не скоро, но жить будет, – холодно отчеканил Локка. – Тебя я не убью. Ты осмелился остаться, помог. Это дорого стоит. Но, чтоб с сей поры я тебя не видел около Рогнеды. Не дыши на неё. Не смотри на неё. Не смей подойти. Понял?

– Да, – хрипло выдавил Ивар.

– А теперь пошёл прочь.

Только оказавшись снаружи, сын старосты позволил себе сгорбиться и зарыдать.

Он стоял у избы старицы, где раненная его стрелой лежала девица, которую он любил.

«Люблю!» – думал Ивар, отчаянно хрипя и роняя слёзы на ворот своего кафтана.

Со стороны леса послышалось шуршание, и Ивар резко вскинул голову. Не хватало ещё, чтоб его кто увидел рыдающим, как дитё малое.

На границе леса стоял лис.

Он гордо смотрел на сына старосты, и в его звериных глазах будто вспыхивало пламя.

– Я убью тебя, – зарычал Ивар, бросаясь к зверю.

Лис не сдвинулся с места, но оскалился, не издавая ни звука.

Сын старосты вновь заглянул в жёлтые глаза, и замер, не в силах шагнуть ближе.

Лис разумно, будто насмехаясь, склонил голову.

Ивар отступил назад.

Лис утробно зарычал. И рык этот не мог ужиться в лисьем теле. Нет, то было рычание волка или медведя.

Сын старосты попятился, не сводя глаз с противника, но вскоре не выдержал и, развернувшись, со всех ног бросился к дому своего отца.

***

Рогнеда и впрямь оправлялась долго. Всю осень и начало зимы до Йоля, провалялась в избе, в ожидании, пока рана затянется, да зудящая боль отступит. Шрам остался.

Рогнеда почти его полюбила, ведь он напоминал ей о смелости. О её лисе.

Локка этот шрам ненавидел. Он напоминал ему о погибшей жене. О том, что он едва не лишился ещё и дочери.

Едва буря людской злобы схлынула, кузнец перетащил к дому старицы уцелевшие инструменты и горн с наковальней. Заказов было не много, но как бы люди не сторонились северян, вещей на починку да копыт на ковку всегда в деревне хватало.

После Йоля Локка вложил в руку дочери короткий меч и велел снова упражняться. Разминать раненую руку, не давать ослабнуть здоровой.

Рогнеда приняла боль и тяжесть тренировок с радостью. Устала она в избе просиживать с травами, не могла больше глаза терзать ненавистным шитьём.

Единственной отрадой за месяцы выздоровления для северянки была свирель.

Она теперь с лёгкостью могла сыграть любую услышанную песню, будь та человеческой или звериной.

Однажды Рогнеда даже затянула ту самую Песнь, но отец прервал её, едва удержавшись от того, чтобы не дать беспечной дочери оплеуху.

– Не гневи праотцов, – пожурил он её.

Северянка послушалась, и больше никогда Песнь не играла. Даже не думала о ней.

К середине зимы в деревне стряслась беда. Прогнили запасы. Ни один дом проклятие это не обошло, и явился голод.

Ещё и зима выдалась на редкость суровая, проникающая сквозь щели в натопленные дома, изморозью, рисующая даже на прогретых печах.

Люди не стали долго искать причин. Не посмотрели на то, что в доме сапожника ещё с весны водились крысы, поевшие да обгадившие весь его погреб, а затем перебравшиеся к запасам остальных.

Нет.

Люди обвинили в своей беде Рогнеду.

Не в лицо. Всё-таки староста давно её рассудил, и признал невиновной. Но за глаза то все знали, что чужачка, разрушившая круг в ночь Самайна, накликала на деревню голод.

Да к тому же в избе старицы все запасы целы, остались – она свой погреб от крыс по-хитрому травами защищала.

К весне в деревне померло пять человек. Старуха, что говорила на суде Рогнеды, ушла спокойно, от старости. Двоих мальчишек забрала лихорадка – они наглотались в лесу волчьей ягоды. И одна девка умерла родами вместе с младенцем.

Рогнеда плакала о каждом из ушедших. Четверым она могла бы помочь, если бы её к ним подпустили, а уход старухи освежил в памяти северянки смерть старицы. Локка наблюдал за страданиями дочери, но, видят праотцы, помочь не мог. Разве что дольше гонять с мечом по заснеженному двору, чтобы выбить все мысли скорбные из головы.

К празднованию Бельтайна, что на начало весны приходилось, голод отступил. Люди подобрели, снова стали захаживать к Рогнеде за снадобьями, а Локке заказывать не только всё нужное, но и красивое.

Однажды вечером кузнец даже достал из-под доски новый бурдюк медовухи, чтобы отпраздновать особо удачно вышедшую лунницу.

Жизнь понемногу возвращалась на круги своя.

Только Ивар, сын старосты, ходил мрачнее тучи, не смея глаз поднять на Рогнеду.

Дочь сапожника и так и этак к нему ластилась, но всё без толку. Сердцу не прикажешь, а сердце Ивара было навеки отдано голубоглазой чужачке.

Рогнеда обиды на сына старосты не держала.

«Сама виновата, под стрелу бросилась из-за зверя», – думала северянка, снова и снова вспоминая тот рассвет в осеннем лесу.

Образ лиса стирался из её памяти, и мысли о глазах, цвета расплавленного золота, казались лихорадочным сном.

«Вот сейчас бы я ни за что так не поступила», – уверяла себя Рогнеда. – «Отцу бы такую боль не причинила, Ивара не подставила».

Всё чаще северянка заглядывалась на угрюмого сына старосты, и сердце её сжималось. Рогнеда сама не могла понять, отчего.