Песнь шаира или хроники Ахдада

И вместе с размеренными звуками этими, вползало в дома, уши, головы жителей Ахдада спокойствие. Сегодняшний день, слава Аллаху, закончен. Завтра будет новый. И слепой Манаф разбудит их призывом к утреннему намазу, и если позволит Аллах, день этот будет лучше предыдущего. А что до того, что у султана сын пропал, так какое дело до сына султана горшечнику Аль-Куз-аль-Асвани, чье имя означает «Ассуанский кувшин», или башмачнику Маруфу, или меднику Хуману, да и самому ночному сторожу Муфизу, по большому счету, все равно.

— Спите спокойно, жители Ахдада! В Ахдаде все спокойно!

Ночными улицами и улочками Ахдада двигалась женщина. Шелковый плащ спорил в шелесте с ветром, стосковавшимся по ласкам паломником, прижимаясь к стану, бедрам, груди незнакомки. Темный никаб прикрывал нечестивое, но, наверняка, милое личико.

Маленькая ручка коварной обольстительницей белела в темноте ночи, сжимая обтрепанный конец толстой веревки. Второй конец той же веревки был обмотан вокруг шеи, белой пуховой шеи молоденького ягненка, что неумело упираясь, волочился следом за женщиной. И жалобное блеяние сливалось с криком Муфиза.

— Спите спокойно, жители Ахдада! В Ахдаде все спокойно!

Стопы незнакомки, маленькие, белые стопы, скрытые тканью джилбаба, ибо по ведению Аллаха милостивого и всемогущего женщинам верующим не следует выставлять напоказ своих прикрас, вели ночную путницу к дому повара Пайама.

Ай, Пайам, ни одно мало-мальски стоящее упоминания событие не обходилось без искусства Пайама. Свадьба и обрезание, рождение и поминки. Если правоверные хотели, чтобы чесучие языки соседей остались без работы, и если они могли себе это позволить, они приглашали Пайама — лучшего повара Ахдада.

Женщина трижды постучала в ворота дома повара. Ее здесь ждали, ибо почти сразу скрипнул убираемый засов. Ворота открылись, женщина вошла. Внутри она отдала свой конец веревки повару (а открывшим был именно хозяин дома).

— Вот, зажаришь печень этого барашка, как договаривались в ночь на полную луну. Блюдо принесешь в дом, какой я тебе указала.

Вслед за веревкой несколько монет. Полновесных золотых монет перешли в пухлые руки повара.

Пайам почтительно поклонился.

— Слушаю и повинуюсь.

24 Рассказ о евнухе Джаваде, о мамлюке Наджмуддине, и о том, что последний поведал первому

Джавад пребывал в благостном расположении тела и — как следствие — духа. Он восседал на шелковых подушках, рядом покоилось блюдо с кебабом, и восхитительный аромат жареного мяса со специями ласкал широкие ноздри Джавада.

Одна рука потянулась к истекающему жиром куску мяса, вторая любовно огладила муаровое лезвие шамшера, что пышнобедрой красавицей возлежал рядом с Джавадом.

Его жена — верная сабля, его удовольствия — еда и драгоценности. Жалел ли Джавад о своей участи? Нет. Чего не знаешь — того не существует.

И лишь память, воспоминание о той боли, когда его — маленького мальчика — оскопили и на три дня закопали в песок — рана должна была зарубцеваться или загноиться — иногда тревожили душу. Джаваду еще повезло — он не пользовался в месте отдохновения серебряной трубочкой, как Сандаль — старший над евнухами в гареме. Сандалю тогда отрезали все — и верная трубочка навсегда заняла почетное место в складках тюрбана.

— Говори!

Сочный кусок отправился в рот, и горячий жир опалил небо телохранителя султана.

— Я… это… не посмел бы… думал, показалось… поначалу… но каждую ночь… да и Максуд видел, а двоим казаться… не может…

— Чего ты там бормочешь?

Наджмуддин — стражник-мамлюк еще ниже склонил голову в шлеме, вокруг которого, как вокруг фески, был намотан тюрбан.

— Я и говорю, — Наджмуддин забормотал не громче прежнего, — змея. Поначалу думал — показалось, но каждую ночь, да и Максуд видел…

— Ты что же это — змей боишься! — очередной кусок приласкал небо.

— Нет! То есть, да, боюсь, но это ж, не просто змея, а… во! — Наджмуддин широко расставил руки, покрутил головой, подумал и слегка приблизил ладони. — Ну во.

Аллах, Аллах! Нет бога, кроме Аллаха и Мухаммад — пророк его. Их хотя сказано в священной книге:

«И хочет Сатана азартом и вином
Вражду и ненависть средь вас посеять
И уклонить от поминанья Бога и молитвы.
Ужель вы не сумеете сдержаться?»[3]

Джавад знал — многие правоверные, а в казармах мамлюков особенно, сдерживаться не умеют.

— Пил? — задал он вопрос напрямую.

— Кто? Я? — Наджмуддин закивал головой, что означало отрицание, и приблизил ладони еще немного. — Никогда! А на посту, так и капли в рот… да и двое нас было, Максуд же тоже видел.

Рука Джавада перебирала куски, выискивая наиболее жирный.

— Хорошо, вы с Максудом видели большую змею, видели не один раз…

— Страшно, — отыскал смелость вставить Наджмуддин.

Джавад скривился — послал Аллах воинов.

— Испугались. Зачем, во имя Аллаха, ты ко мне пришел?

— Ну так, как же, это, она ж из дворца выползает!